05.01.2017 15:35
    Поделиться

    Третьяковка издала книгу Льва Бакста о Серове

    Третьяковcкая галерея издала книгу Льва Бакста о Серове
    Нет, это не книга художника. Я - о книжке Льва Бакста "Серов и я в Греции. Дорожные записи", которую издала Третьяковская галерея.

    Так вот, это не livre d’artiste. Хотя бы потому, что Валентин Серов и Лев Бакст не создавали иллюстрации специально к этой книге. Они вовсе ни о каких книгах не думали, а знай себе рисовали под горячим майским солнцем Греции, в прохладе музейных залов и вечерних кофеен… То дельфина с синей спинкой, вынырнувшего не из Эгейского моря, а прямиком из росписей Кносского дворца… То завитушки античных колонн или вход в микенский дворец… То смирного мула - страстно любящий животных, Серов не мог отказать себе в удовольствии написать настоящего греческого мула… То дальний гористый берег с крохотным треугольником парусника или силуэтом парохода, влекущим шлейф дыма….

    Из Греции, в которую Лев Самойлович и Валентин Александрович отправились в мае 1907 года, каждый из них привез зарисовки, акварели, кипу купленных открыток и фотографий… Два греческих альбома Серова хранятся в Третьяковской галерее, три альбома Бакста - в Русском музее и в Нью-Йоркской публичной библиотеке исполнительских искусств.

    Что сделала Третьяковская галерея? Она для начала объединила рисунки из тех альбомов Бакста и Серова (разумеется, не все), добавила к ним фотографии, факсимиле писем и открыток, отправленных с дороги домой, в Россию, фрагменты тех работ художников, где появляются мотивы античных мифов, эпоса, искусства… И - использовала этот богатый материал в качестве иллюстрации к книжке Льва Бакста "Серов и я в Греции. Дорожные записи", выходившей отдельным изданием на русском только однажды - в Берлине 1923 года, в русском издательстве "Слово".

    Иначе говоря, книга изящно имитирует формат дорожного дневника художника - уютного, домашнего, личного, вроде тех, с которыми художники не расстаются, набрасывая эскизы или делая зарисовки с натуры... Хотите - сравнивайте рисунки Бакста и Серова, например, одного и того же тронного зала Кносского дворца. Хотите - читайте рассказ Бакста о житье в Кноссосе "в свое удовольствие", с черным "фалернским", отзывавшимся скипидаром, с кофе в гостинице - "посреди пастухов, солдат, собак". "Нам хотелось всего возможно-античного - поближе к Гомеру…", - поясняет автор. -  "Конечно, мы вечно подтрунивали друг над другом - однако жили в согласии, усердно рисовали, искали современную манеру изображения греческого мифа". Миф не замедлит явиться - скажем, на рисунках пышногрудой античной акробатки и ритуальных игр с быком с росписей того же дворца…

    Гораздо поразительнее другое: то же ожидание встречи с античностью - "вживую" - пронизывает и текст Бакста. Более того, вся книга о том, что встреча все же произошла - и она оказалась не столько встречей с Гомером и увиденными на мгновенье на горной дороге красавицами ("совсем Геры, Гебы"), сколько встречей с античным роком и мифом о Персефоне. Зарисовки в альбомах художников, ни тем более фотографии или открытки - ни на что подобное не намекают. Они прозрачны, воздушны, демонстрируют точный глаз и твердость руки, в конце концов - усердие двух блистательных рисовальщиков, но увидеть связь между этими рисунками и полотном "Античный ужас (Terror antiquus)", которое Бакст напишет в 1908, немного спустя после возвращения из Греции, сложно. Полотно он сам считал, кажется, неудачей (несмотря на золотую медаль в Брюсселе). И с ним трудно не согласиться. Огромная картина (2,5 на 2,7 метра) выглядит декорацией к античной трагедии, правда, неясно, к какой именно. Но все, что оказалось "провальным" в картине, в книге Бакста проступает с ошеломляющей простотой и мощью.

    Раскопки на Крите вернули моду на древнюю Элладу в начале XX столетия. И Россия не была исключением

    При этом в ней нет ни ложной многозначительности, ни выспренности языка символистов. Напротив, в ней, как заметил Бунин, "все видишь, все обоняешь, все осязаешь…". Дмитрий Философов, похвалив книгу, написал о том же: "Четко, образно, не без юмора. (…) Никакого величия, никакого "terror antiquus". Очень все прозаически. Впечатления сенсуалиста, человека с тонкой кожей". Умнейшая Зинаида Гиппиус писала автору: "Вашу книгу, такую веселую, сверкающую, молодую, я прочла сейчас же в полчаса; и как будто я, прежняя, провела полчаса с Вами, тоже прежним. Ведь там много Серова, порядочно Греции, но и Серов, и Греция - все это сквозь Вас…".

    Эта отсылка к "прежнему" Баксту важна хотя бы потому, что невольно заставляет вспомнить, что между 1907 и 1922, когда Бакст писал книгу в Париже, пролегла эпоха, когда "все переворотилось". В 1907, "ужасный неженка Бакст" во время путешествия пишет заботливые письма жене Любови Павловне (урожденной Третьяковой, дочери основателя Третьяковской галереи). Она ждет ребенка и именно поэтому не смогла отправиться с мужем в Грецию, о которой мечтали оба. В 1922 Бакст будет писать письма уже Луначарскому, добиваясь одного - чтобы Любовь Павловну (с которой они уже были в разводе) вместе с сыном Андреем выпустили из Советской России во Францию. Они смогут приехать только в конце года. Его падчерица Марина, дочь Любовь Павловны от первого брака, приехала в Париж лишь летом 1924, за полгода до смерти Льва Самойловича.

    В 1907 году Бакст и Серов будут переживать каждое мгновение поездки в Грецию как приближение к Гомеру. Еще и пятнадцать лет спустя после этого путешествия Бакст будет корить себя за то, что, в отличие от бодрствовавшего Серова, "позорно спал в душной каюте", пока их кораблик плыл мимо малоазиатского берега, мимо Трои… "Я думал не о том, что он увидел что-либо необыкновенное, но трепетное чувство близости (может быть, атавическое, кто знает?), страшной близости в такую ночь к старым берегам, к настоящей Трое наших бессонных ночей - этому я позавидовал", - признается Лев Бакст в книге.

    Эта зависть рождена не только любовью к "Илиаде", но и археологическими открытиями рубежа веков. Спасибо Генриху Шлиману, раскопавшему Трою, и Артуру Эвансу, открывшему крито-микенскую цивилизацию на Крите… Как конец XVIII века и начало XIX прошли под знаком открытия руин Помпеи и Геркуланума в Италии, позволив Европе буквально шагнуть в пространство античности, так раскопки на Крите вернули моду на древнюю Элладу в начале ХХ столетия… Россия не была исключениям. В Александринском театре Петербурга ставили древнегреческие трагедии. Кстати, именно Лев Бакст оформлял эти постановки "Ипполита" Еврипида и "Эдипа в Колоне" Софокла… В Грецию, кажется, устремились все: от восторженных слушательниц курсов профессора Зелинского до Михаила Нестерова, Вячеслава Иванова, Ивана Бунина…  Но в 1922 году уже Российская империя, впрочем, как и Австро-Венгерская, казалась не ближе Эллады. Давно умер Серов, верный друг и ироничный спутник в далеком путешествии. Сам Бакст пережил не единожды тяжелые болезни, смерть одной из сестер в голодном Петрограде 1918, разлуку с сыном и с семьей второй сестры… В 1922 году воспоминание о поездке в Грецию были, конечно же, еще и взглядом назад, в прошлое, которое теперь казалось безоблачно-счастливым. И мгновенья этого счастья, даже те, что были сдобрены дружескими уколами, подтруниванием Серова, дурачествами, обидами и смешной ссорой, можно смаковать, как драгоценное согревающее вино. Эту солнечную радость жизни, чувственную, пылающую, "сенсуалист" Бакст сумел передать восхитительно.

    Но, конечно, это не "дорожные записи". Дорожные записи обыкновенно кончаются описанием возвращения и встречей дома. Бакст же завершает свои записки воспоминанием о грозе в горах, о ночи в Дельфах. "Давно истлели в нишах кости стоиков и софистов, строивших хитроумные системы, искавших смысл бытия… И теперь, как и три тысячи лет тому назад - гремит весною Зевс посреди стаи испуганных молниями орлов и каждую весну в темном Аиде окаменелая от горя Персефона - косая, страшная - в глубоком базальтовом кресле злобно ждет к себе из запретной зацветшей земли легковерных хрупких детей солнца - людей…".

    Эта неожиданная отсылка к названию пьесы "Дети солнца", закольцовывает сюжет, связывая античный миф о смерти и возрождении с трагической пьесой о революции, написанной Горьким в 1905 году во время заключения в Петропавловской крепости,. Но и - очевидно - с революциями 1917-го. Записи "неженки", "человека с тонкой кожей" оборачиваются прозой, в которой слышны отзвуки лермонтовской "Тамани", чувственной бунинской прозы и прозрений символистов. А рассказ о поездке в солнечную Грецию и к берегам "Трои наших бессонных ночей" оборачивается просверками прозрений - гибельных гроз ХХ века.

    *Это расширенная версия текста, опубликованного в номере "РГ"

    Поделиться