На фестивале в Зальцбурге показали мрачную оперу Рихарда Штрауса "Саломея"
Новая зальцбургская "Саломея" оказалась и своего рода ребусом для интеллектуалов, полным многозначной символики, и на редкость совершенным музыкальным прочтением штраусовской партитуры, с ее экстремальной сложности вокальными партиями и гигантским оркестром в 110 человек. Библейская история об иудейской царевне Саломее, потребовавшей от Ирода за свой танец головы пророка Иоканаана (Иоанна Крестителя), представлена у Кастеллуччи не в прямолинейном сюжетном изложении, а в ключе юнгианского психоанализа, наполнившего сценическое пространство спектакля символическими фигурами и "архетипами". Ирод и его окружение предстали в кровавого цвета гриме, Саломея - в облачении невесты, по белой ткани которого расплылось кровавое пятно, пророк Иоканаан - в жутковатом образе "шамана" с бубном, в лохматой черной шубе, с черным от земли лицом и телом, в вожделеющей фантазии Саломеи оборачивавшимся живым черным конем. Замурованные каменные аркады Фельзенрайтшулле глухой стеной окружили сцену - безвоздушное пространство мира Ирода, освещенного диском черной луны.
Кровавый сюжет открылся уайльдовским гимном красоте Саломеи, "похожей на отражение белой розы в серебряном зеркале", с восторженной экспрессией звучавшим из уст Нарработа (Джулиан Прегардиен). За оборвавшимся занавесом с загадочной архаичной фразой Te saxa loquuntur (О чем говорят камни) развернулось символическое действие, полное метаморфоз, магнетической энергии и особой декадентской красоты, где движения персонажей группировались в скульптурные мизансцены, вытягивались в точные графические линии - отражая дух эпохи fin de sicle. Ломкая, хрупкая, как фарфор, пластика Саломеи (Асмик Григорян) завораживала "юнгианскими" ассоциациями: не добившись поцелуя Иоканаана, она падала на спину, в эротическом спазме танцуя раздвинутыми ногами, набрасывала на себя лошадиное седло, призывая Иоканаана, погружалась коленями в молоко, взбивая руками его густую белую зыбь и требуя от Ирода жутким, как в триллере, меняющимся голосом подать ей голову Иоканаана.
И надо заметить, что именно Саломея в этом спектакле в исполнении Асмик Григорян стала стержнем многозначной трактовки Кастеллуччи, идеально вписавшись во все уровни этой истории. Кастеллуччи педалировал в спектакле уайльдовский образ юной женской красоты: его Саломея - девочка-подросток, переживающая метаморфозу в женщину и не понимающая, что происходит с ней и ее телом, жаждущим Иоканаана. У Асмик Григорян это хрупкое существо с лилейными линиями, со звенящим сталью голосом - поразительно легким и гибким для такой драматически жесткой партии, упрямая девочка, которая любым способом должна добиться своего, даже если вместо Иоканаана ей принесут безголовый труп. Именно с ним, с этим мертвецом, она играет в непознанную любовь, гладит его, садится на колени, приставляет отрубленную голову лошади к его пустой шее. Даже Ирод с Иродиадой ужасаются ее циничному экстазу. Ирод (блестящий Джон Дашак) велит убить эту страшную женщину, которая в любом случае является его жертвой: во время "Танца семи покрывал" Саломея не танцует, а лежит - нагая, связанная, на перевернутом троне Ирода, пока огромная каменная глыба не раздавит ее беззащитное тело - это метафора иродовского насилия. Страшный черный воздушный шар медленно наползет в финале на сцену, раздуваясь до немыслимых размеров, поглощая тьмой страшный иродовский мир. Ничего другого, кроме крови, трупов, уродования красоты и шаманского крика Иоканаана этот мир произвести не способен. В темноте обрываются ударами последние звуки штраусовской партитуры.
Мрак и красота сценического действия завораживают в этом спектакле так же, как и совершенное качество оркестровой работы (Венская филармония под руководством Франца Вельзера-Мёст) и всего ансамбля солистов. Музыка здесь буквально околдовывает, чарует, магнетизирует. Вельзер-Мёст вскрывает и вагнеровскую начинку партитуры, ее изольдо-тристановскую экстатичность, и одновременно - весь штраусовский модернизм с его холодными разливами и звуковыми пирамидами, при этом с поразительной тонкостью приводит оркестровую мощь к почти камерному звучанию, что позволяет певцам не форсировать звук, а петь свои партии в красивой динамике. В равновесии всех этих качеств рождается редкий шедевр. И остается только сожалеть, что зальцбургская "Саломея" - продукция фестивальная, а значит, ее сценическая история уже завершена.