Солженицын становился знакомым большинству из нас сначала по текстам. Первое впечатление при встрече с ним совпало с вашими читательскими ожиданиями?
Владимир Лукин: Когда я ехал на первую встречу с Александром Исаевичем Солженицыным, надо мной довлел образ силы, мощи и закаленной суровости. Вкупе с восхищением, конечно.
Его имя я впервые услышал, еще будучи аспирантом ИМЭМО. Узнал, конечно, из "Нового мира", очередной выпуск которого мы все тогда ожидали с придыханием, прочитав "Один день Ивана Денисовича". Не то чтобы я не знал о преступлениях коммунистического режима, мои родители в 1937-м, когда я родился, по два года отсидели, правда, потом их отпустили. Но "Иван Денисович..." знавших о репрессиях потрясал. С этого момента Солженицын стал для меня незримым спутником. Я особенно сопереживал ему во всех испытаниях жизни и писательской судьбы. Он представлялся мне человеком железной воли, отлитым из самого прочного в мире металла. Ну а как еще можно было представить себе человека, бросившего вызов одной из самых мощных систем и чудодейственным образом долго боровшегося с ней.
Когда волею политических и общественных перемен в стране я оказался первым послом постсоветской России в США, то одним из моих активных занятий стала реабилитация борцов с советской властью, лишенных гражданства диссидентов. Первый раз приехавший в Америку в официальном качестве Борис Николаевич Ельцин не без моей инициативы позвонил Солженицыну, поговорил с ним и позвал его в Россию. И я вскоре, сев с помощником то ли в Нью-Йорке, то ли в Бостоне на маленький, типа кукурузника, самолет, полетел в небольшой, патриархальный, северный, лесистый, чем-то напоминающий Россию штат Вермонт.
Шел сильный дождь, но в уединенном аэропорту меня встречала на небольшой машине Наталия Дмитриевна Солженицына. Она сама была за рулем (а водитель она, надо сказать, довольно лихой, и я иногда и сейчас пользуюсь ее не переставшим быть таковым икусством вождения). Она домчала нас до состоящей из двух домиков солженицынской резиденции. Тот, что поменьше, и был домом для работы Александра Исаевича, в окружении огромного количества книг, рукописей, архивных материалов. А тот, что побольше, - для семьи. Мне сказали, что Александр Исаевич заканчивает работу и скоро появится, а пока хорошо бы чуть отдохнуть с дороги и перекусить. К нам присоединились двое детей и замечательная мама Наталии Дмитриевны Екатерина Фердинандовна, с которой мы быстро подружились. Мы посидели, поговорили, я порассказывал анекдоты, все было очень мило. А потом пришел Александр Исаевич.
Обычный непринужденный человек, лишенный какой бы то ни было монументальности. Но энергичный, и с такими довольно определенными и даже резкими движениями. И при этом сразу - могучей воли все-таки человек - заставил меня расположиться к себе. Через короткое время все мои умозрительные представления о нем показались мне страшно поверхностными. Он оказался прекрасным собеседником, очень симпатичным человеком. К моему крайнему изумлению - у больших писателей обычно каждая минута расписана, и о простой московской "беседе ни о чем" у меня и мысли не было, - все вышло наоборот. Мы выпили по рюмочке, посидели.
А что пили? Виски?
Владимир Лукин: Нет, я себя от виски чувствую хуже, чем... Мы выпили водочки, закусили, пообедали... Провели очень хороший "московский день". Говорили обо всем. И что меня поразило в Александре Исаевиче... Вот сидим мы как два москвича - на кухне, разговариваем в общем о том, что творится в Москве, бурлит во всех кастрюлях и шипит на всех сковородках. Я что-то сказал, услышанное захватило Александра Исаевича, и он вдруг превратился в совершенно другого человека. Неожиданный напор и огромная сила убеждения и убежденности - в себе, в своей идее. Видимо, я случайно затронул какую-то его магистральную мысль. И тогда я понял, чем очень талантливый человек отличается от нормального, более-менее толкового. Вот этой потрясающей энергией убеждения и убежденности, желанием, чтобы другие люди поняли то, что понял он. Причем он-то это понял не только и не столько с помощью логики и рациональности, а как раз в этом одновременном этическом, эстетическом и интеллектуальном напоре. Это произвело на меня очень сильное впечатление. Так состоялось наше первое знакомство, после которого мы стали активно переписываться и перезваниваться. И началась подготовка к его переезду. Надо было найти место для дома и начать организационные хлопоты по его строительству. Основная их тяжесть легла на Наталию Дмитриевну, приехавшую в Россию раньше Александра Исаевича.
Я был среди тех, кто встречал Солженицына в Москве, на вокзале. В Москве наши "систематические отношения" продолжились.
Он был очень необычный человек. Например, сам себя лечил от всех болезней. Включая самые ужасные.
Я бы это прокомментировал словами из стихотворения замечательного поэта Давида Самойлова "Мы с тобой в чудеса не верим. /Потому их у нас не бывает". Мы люди с рациональным уклоном, обычно скептически относимся к чудесам. Но когда я вспоминаю Александра Исаевича, то у меня возникает иногда такое чувство, что хоть чудес и нет, но у Александра Исаевича они есть. Помню, однажды Наталия Дмитриевна куда-то уехала, а мы с ним встретились у него в Петрово-Дальнем в компании телевизионщиков. Смотрю, Александр Исаевич глотает таблетки: я приболел. Я спрашиваю: что такое? А он так небрежно: воспаление легких. Я: это серьезная болезнь! Где Наталия Дмитриевна? В больницу надо! А он: нет, я все сам знаю. Выпил какие-то таблетки, и мы стали вести теледиалог, ради которого собрались. Многое там было похоже на чудо. Последний разговор с ним у меня был по телефону. Он уже сильно болел, и голос у него был слабый. Я поздравил его с каким-то праздником, а он сказал - вроде бы иносказательно, но по смыслу совершенно ясно - чувствую, что дело идет к концу. Я начал мучительно соображать, чтобы такое сказать уместное и в то же время оптимистичное. И говорю: Александр Исаевич, вы же всей своей жизнью продемонстрировали такое владение собственной судьбой, что если сейчас вам очень захотеть, то и будет то, что захотите. А он сказал: нет-нет. Я уже в основном все сделал. Все завершил. Я никогда не видел людей, у которых бы в той же степени близости, что у него, стояли планы и воля к их реализации.
Писателю (а великому, наверное, втройне) нужно - от этого никуда не денешься - одиночество. Но в одиночестве можно замерзнуть. Тепло дает хорошая семья. Как согреть такого человека, не нарушая заповедность его одиночества? Как с этим справлялась его семья? Люди, знавшие Солженицыных до высылки, рассказывали, что Наталия Дмитриевна дома гостей побуждала и сама ходила на цыпочках, пока он наверху писал или спал.
Владимир Лукин: Нужна другая, чем у меня, степень тесности отношений, чтобы позволить себе даже самое тактичное суждение об этом. Но если судить по тому, что я видел, у них была идеальная семья. В семьях писателей отношения между близкими людьми часто складываются трудно. Кого из классиков ни возьми, начиная с Пушкина, погибшего из-за жены. А у Солженицыных была практически идеальная семья. Все в ней, несомненно, очень любили друг друга.
По чему это виделось или чувствовалось?
Владимир Лукин: Трудно сказать, по чему? Просто было ощущение очень хорошей семьи. Ну и Наталия Дмитриевна - человек очень незаурядный. Исключительного ума и прочих завидных человеческих свойств.
Что касается писательства, то Солженицыны вдвоем превращались в целый завод по производству смыслов. Этико-эстетических, разных. Мне повезло, что в Вермонте меня встретили и провели со мной день в манере московского разговора на кухне. Но вообще-то у них все с утра до ночи было подчинено делу. Причем работали они практически вместе. Она была его тончайшим, хоть часто и критически настроенным редактором. И до сих пор является таковым. Александр Исаевич - это абсолютно точно - считался с ней, как ни с кем другим. И этот их огромный завод, состоящий из двух людей, очень много всего перемалывал.
Великой задачей в этой семье было как раз одновременное обеспечение ему необходимого писательского одиночества и... неодиночества, теплоты. И то, и другое вместе почти невозможно. Но в этом случае, мне кажется, это как-то удалось. Но это тоже из серии "мы с тобой в чудеса не верим, потому их у нас не бывает".
Как нам сейчас смотреть на Солженицына? С какой стороны? Чтобы он не превратился в такого надоевшего классика?
Владимир Лукин: Чем классик отличается от творца обычной литературы, произведение нетленное от тленного, а писатели, которых забывают, от писателей, которых помнят? Тем, что к классику все время возвращается интерес. А Александр Исаевич, по моему глубокому убеждению, может быть последний стопроцентный классик русской литературы. И при этом человек с незаурядной общественной судьбой.
И опыт страдания.
Владимир Лукин: Все в совокупности - страдание, творчество, преодоление, мужество. Одна из ярчайших личностей своего времени. Но настоящих писателей, классиков любят волнами. На каком-то новом историческом повороте рождается новая проблема и возвращает нам новый интерес то к Пушкину, то к Гоголю. Пушкина вон сколько раз сбрасывали с парохода современности! Но на этом пароходе нет как раз тех, кто его сбрасывал, а к Пушкину интерес возникает практически в каждом поколении.
Помните, Некрасов мечтал и не домечтался, когда мужик "Белинского и Гоголя с базара понесет". Вот Гоголя, если говорить о волнах почтения и интереса, по-моему, сейчас как раз и несут. А следующее поколение, может, кого-то еще себе выберет для особого внимания и почтения. Или Гоголя - но с другой стороны. Того же Гоголя долго держали за реалиста, а сегодня классическим реалистом его представляют себе только ненормальные, он теперь для нас скорее мистик. Думаю, что интерес к Александру Исаевичу как к классику будет ходить такими же кругами. И в этих набегающих волнах Солженицын обречен на возвращающийся интерес.
Ну а вот сейчас?
Владимир Лукин: Ну мы пережили уже бурное время, когда чуть ли не вся художественная литература выходила из моды, и Александр Исаевич поэтому как бы отходил на второй план. Но сейчас, мне кажется, начинается его новое прочтение и новый интерес к нему. И столетие его дает к этому импульс. Вообще-то возвращение к нему высокого интереса - это хорошо. Потому что он нам нужен. Голове, сердцу, уму, памяти. Как великий человек и как одна из самых интересных и ярких страниц в истории России. А история России не выйдет из моды никогда, пока существует сама Россия.
