Дмитрий Черняков поставил в Большом театре оперу "Садко"

В пятницу на Исторической сцене Большого театра премьера "Садко" Римского-Корсакова в постановке Дмитрия Чернякова. Самый знаменитый в мире российский оперный режиссер возвращается на главную сцену страны после многолетнего перерыва, когда на его спектакле по опере Глинки "Руслан и Людмила" в зале раздавались крики: "Позор!" и "Передоз!" О том, почему он решил вернуться в Большой, что такое "режопера" и как рождается спектакль, режиссер рассказал в эксклюзивном интервью "РГ" накануне премьеры.

Зачем режиссеру возвращаться в тот театр, где ему кричали "передоз"?

Дмитрий Черняков: Вопрос, конечно, искрометный, но отвечать на него не очень хочется… Мне кажется, тогда, девять лет назад, в "Руслане и Людмиле" я придумал на десять постановок. Чувствовал огромный прилив креативной энергии. Хотел в том спектакле подчеркнуть и связь со старым Большим, чтобы в нем участвовали и Елена Образцова, и Евгений Нестеренко, хотя этого в итоге не произошло. И все равно иногда вспоминаю этот спектакль с очень теплыми чувствами несмотря на то, что в итоге он остался в каком-то странном, подвешенном состоянии в московском восприятии. Может, оттого, что у меня в жизни с Большим театром много чего связано, начиная с детских лет.

Я ходил в юные годы почти на все спектакли и превратился в opera lover. Но не мог себе даже представить, что буду ставить тут спектакли. Я был просто любитель из зала, такой немножко оголтелый и наивный. Я в театре даже осветителем работал. И теперь, когда мне пятьдесят лет скоро будет, я решил: раз Большой театр так важен в моей жизни, а я давно ничего не ставил на его сцене, то должен откликнуться на приглашение. Тем более что гендиректор Владимир Урин последние года два звал меня настойчиво и искренне. Это мне важно для какого-то узора жизни, в котором возникает множество символических совпадений. И "Садко", выходит, важный такой рубикон.

И еще одно очень важное для меня обстоятельство. Мой папа, которого я очень люблю, к сожалению, по состоянию здоровья не передвигается самостоятельно. Он очень интересуется мной, все читает, смотрит, по несколько раз пересматривает передачи с моим участием. И говорит мне, что очень хочет увидеть какой-то мой спектакль вживую. А моих живых спектаклей в Москве уже и не осталось. И мне кажется, что сейчас он просто считает дни и часы до премьеры.

А вы из тех людей, кто чаще сопротивляется или плывет по течению?

Дмитрий Черняков: Я как-то плыву и плыву. Я ни одной своей продукции, даже самой интересной, не добивался, не подсиживал кого-то, не обивал пороги, не выклянчивал ничего. Все всегда само собой складывалось. Всё - случай.

"Садко" - это ваш выбор или Большого театра?

Дмитрий Черняков: Мой. Я получил полный карт-бланш - как в выборе названия и солистов, так и прочих условий в работе. Хотя определиться с названием было непросто. Изначально мы говорили о другом... Но я решил, если что-то буду делать в Большом, то только русское. Думал о "Войне и мире", но оперу недавно поставили в театре по соседству, и, честно сказать, тут меня немножко напугали размер и размах. Думал и о "Мазепе", но привязывать все к неизбежной политической актуализации этого сюжета сегодня для меня совсем непривлекательно. Правда, в следующем году "Мазепу" я буду делать для немецкой публики, что лишена этого контекста, и можно будет спокойно заниматься оперой без дополнительного "желтого подогрева" к этому сюжету.

Я должен все сам придумать. Не плутаю и не жду какого-то вдохновения. Если вдруг в чем-то не уверен, тогда лучше не приду на репетицию - спрячусь в шкаф

А "Садко" хоть и считается таким эмблематическим русским сюжетом, если не брать в расчет постановку "малой формы" Дмитрия Бертмана в "Геликоне", где много сокращений музыки, то в больших театрах в ХХI веке никем никогда еще не ставился. Получается, "Садко" - мой пятый спектакль по Римскому. Надеюсь, что сделаю еще шестой и седьмой. Хочу поставить "Майскую ночь" и "Младу".

Римский-Корсаков не самый популярный, но, можно сказать, доминирующий композитор в вашей жизни. Так вы видите свою миссию популяризации русской музыки в современном мире?

Дмитрий Черняков: Нет никакой миссии. Это все слишком возвышено. Я же от пафоса всегда увиливаю, меня это всегда корежит.

Но опера вообще искусство пафосное…

Дмитрий Черняков: Именно, но я стараюсь эти свойства оперы притемнить и высветить другие. В очень многих вещах я этот пафос, что часто мне кажется ложью, специально пытаюсь вывести за скобки, чтобы пробиться к чему-то подлинному и живому. И что касается Римского-Корсакова, можно сказать, я, правда, за него часто заступался. "Сказку о царе Салтане" в Брюсселе я исключительно сам соткал просто с нуля. Об этом названии в Европе почти никто знал… Так же было и с "Царской невестой" в Берлине, когда Даниэль Баренбойм, с которым мы много вместе работаем и дружны, пытался придумать что-то совместное для сцены Schillertheater, пока здание Staatsoper на Unter der Linden было на ремонте.

А где, на ваш взгляд, грань режиссерской интерпретации и разрушения произведения?

Дмитрий Черняков: Где-то она, наверное, есть. А разве надо ее как-то официально, юридически оформлять? Ведь мы говорим о творчестве? Я всегда прекрасно знаю, почему то или иное делаю в тех или других случаях. И мне всегда хочется, чтобы то содержание, которое я закладывал в спектакль, считывалось. Но иногда я слышу такие невероятные версии. Раньше я очень из-за этого переживал. Мне хотелось убеждать: откройте глаза, пересмотрите еще раз! Сейчас уже нет.

Например, на сюжет из древнегреческой мифологии Шекспир написал пьесу, потом его пьесу взял либреттист и переработал. Потом пришел композитор, написал сочинение на основе этого либретто. Сколько трансформаций первоначального сюжета? То же самое и тут: приходят режиссер с дирижером и делают свою версию. И зритель в конце концов тоже имеет право дополнительного творческого интерпретирования. Но на самом деле сегодня в России, особенно на сценах больших, ключевых театров, в отличие от крупных оперных домов Европы, очень мало постановок, где есть сильная или радикальная интерпретаторская воля режиссера. В основном репертуар сезонов последнего времени состоит из достаточно жиденького содержания, из тепленькой водички. Где какие-то мощные авторские высказывания, которые сильно возмутили бы зрителей, подняли бы их на баррикады? Ничего подобно нет. Есть только стенания, что театры заполнены экспериментами, переиначиванием, "режоперой". А на самом деле процент этого невероятно мал. Практически все пространство оперного театра занимает что-то усредненное или рутина.

Вас задевает определение "режопера"?

Декорации к опере когда-то создавали такие живописцы, как Коровин, Билибин, Васнецов. Илья Репин над декорациями не работал, но тоже вдохновлялся былинным сюжетом "Садко". Фото: Репин И.Е./Коллекция Государственного Русского музея

Дмитрий Черняков: Совсем нет. Оно скорее для меня смешное. Я не вкладываю в него отрицательный посыл. Я даже и к старым "матрешечным" постановкам вполне себе терпим, а некоторые мне даже любопытны. Я совсем не за то, чтобы саблей размахивать. Пусть все будет одновременно. Свой зритель найдется у каждого взгляда на оперу.

Какие свои спектакли вы считаете эмблематическими для себя?

Дмитрий Черняков: Их не так много. Пойду от конца к началу. "Царь Салтан" в Брюсселе, "Онегин" в Большом, "Китеж" в Амстердаме, "Дон Жуан" в Экс-ан-Провансе, "Пеллеас и Мелизанда" в Цюрихе, "Кармен" тоже в Эксе. "Руслана и Людмилу" в Большом тоже назову в этом списке, как и "Кармелиток" в Мюнхене.

Какая она для вас, работа режиссера?

Дмитрий Черняков: Тяжелая, приносящая очень много мучений разного характера. Ты все время мучаешься, думаешь, переживаешь, боишься что-то не получится, вообще прямо грызешь себя. И лишь процентов двадцать времени, когда что-то получается, ты смотришь на сцену, и думаешь: "Аааа!" Всегда в своих спектаклях очень многое я пытаюсь просчитать заранее. На самом деле я довольно рациональный человек, не очень витающий в облаках. И пытаюсь заранее сконструировать механизм спектакля. Я, кстати, не понимаю, как режиссеры работают с художниками, потому что для меня сценография - неотъемлемая часть режиссерской работы. Я должен все сам придумать. И когда я прихожу на репетиции, уже точно знаю, как все должно состояться. Я не плутаю и не жду какого-то вдохновения. Если вдруг я еще в чем-то не уверен, тогда лучше просто не приду на репетицию - спрячусь в шкаф... Я не могу делать то, во что сам не верю, от чего я несчастлив, просто что-то клепать. И тут мне все равно, что скажут со стороны. Да, знаю, я известен тем, что часто меня театры долго ждут с идеями, макетами, что я придирчиво контролирую составы, что, короче говоря, я тяжелый клиент.

А как же спонтанность творческого процесса?

Дмитрий Черняков: Ее одной для серьезной работы мало. Но, естественно, многие решения в итоге возникают совершенно от неожиданных вещей и посылов. Например, "Дон Жуан" был целиком придуман исходя из харизмы датского баритона Бо Сковхуса, а "Сказка о царе Салтане" во многом получилась такой, какая она есть, благодаря тенору Богдану Волкову в роли князя Гвидона. В нем есть какая-то "особинка". И именно его необычность дала очень важный импульс этому спектаклю. И без Богдана, с участием другого певца, этот спектакль просто невозможен.

Вы вообще не приемлете ввод новых исполнителей в свои спектакли?

Дмитрий Черняков: Я это не люблю, но понимаю условия работы репертуарного театра. Поэтому все зависит от отношения театра к спектаклю. "Евгений Онегин" в Большом театре прожил счастливых 11 лет. Все эти годы я сам им занимался. И сейчас он переезжает в Вену уже с новым составом исполнителей, который я тоже сам собирал. В Мариинке до сих пор идут мои "Китеж" и "Тристан и Изольда", которые я поставил там 20 и 15 лет назад. Но это совсем другая история. Я бы не хотел их увидеть еще раз. Будь моя воля, я свое имя снял бы с афиш этих постановок, потому что от них остались просто какие-то ошметки. Я знаю, что туда вводится очень много новых певцов, они мало репетируют, к тому же с ассистентами, которые изначально даже и не работали напрямую со мной. Я считаю, что Мариинский театр как солидный коллектив должен уже снять мои спектакли и сделать новые постановки этих названий с другими режиссерами.

Вы считаете у спектаклей есть свой "срок годности"?

Дмитрий Черняков: Безусловно. Я делал уже упомянутые "Диалоги кармелиток" в Мюнхене десять лет назад. Года через три театр сделал возобновление, где по какой-то причине заменилась главная исполнительница. Никто в театре не знал, что я в городе. А я купил билет как простой зритель и пришел. Хотя там было много исполнителей из премьерного состава, через десять минут я понял, что ничего не узнаю. Артисты формально выполняют рисунок спектакля, но все фальшивое, мертвое. А немецкие театры так устроены - чтобы выбраться из середины партера, который весь седой сидит, надо полряда поднять. И мне пришлось антракта дожидаться. Я просто сходил с ума. Мне хотелось там умереть. В перерыве я даже не хотел к певцам идти, что-то говорить. Но почему-то почувствовал, что и уйти из театра тоже не могу. Вот такая была странная невыносимость присутствия. Тогда я поднялся наверх к своей знакомой, что отвечает за показ титров. Я ей говорю: "Послушай, дай мне, пожалуйста, провести титры в последнем акте". И я сидел в коморке перед компьютером, сцены не видел, только музыку слушал и нажимал кнопку "go", "go", "go"…

Символично отражает заданность человеческой жизни…

Дмитрий Черняков: Продолжительное время я жил в состоянии некого инфантилизма, не взрослости, когда думаешь, что настоящая жизнь еще не началась, что у тебя все впереди. А пока ты якобы такой черновик создаешь. Я жил с ощущением, что будто застрял где-то в начале большой взрослой жизни, что у меня есть какой-то карт-бланш. И я могу еще поиграть в театр, делать какие-то вещи необязательные, а потом я выберу настоящее какое-то взрослое дело. Так я чувствовал, когда мне было и 30, и 35 лет…

А сейчас, когда 11 мая вам исполнится 50?

Дмитрий Черняков: Изменился, конечно, кардинально. Сейчас я понимаю, что жизнь не безбрежна. Раньше я думал, что многие вещи сделаю потом, сейчас "погодю". Сегодня я ничего не хочу откладывать. Если есть возможность, все делаю сейчас. Потому что осознаю: завтра уже такого шанса может и не представиться, так как стало гораздо меньше иллюзий по поводу моей работы, людей и в целом будущего.

Кстати

Ближайшие премьерные показы оперы-былины "Садко" состоятся на Исторической сцене Большого театра 15, 16, 17, 18 и 19 февраля. Начало в 19.00.

Справка "РГ"

Дмитрий Черняков родился в 1970 году в Москве. Окончил Российскую академию театрального искусства. Поставил ряд оперных и драматических спектаклей в России, Европе и США. Лауреат Национальной театральной премии "Золотая маска" в номинации "Работа режиссера в опере" - спектакли "Сказание о невидимом граде Китеже" (Мариин-ский театр, 2002), "Похождения повесы" (Большой театр, 2004), "Аида" (Мариинский театр, 2005), "Евгений Онегин" (Большой театр, 2008), "Воццек" (Большой театр, 2011), "Руслан и Людмила" (также присуждена премия в номинации "Работа художника в опере", Большой театр, 2013). Почти во всех своих постановках Дмитрий Черняков является также автором сценографии и костюмов.

* Это расширенная версия текста, опубликованного в номере "РГ"