Теодор Курентзис сыграл в Москве новую программу
Этой же программой Теодор Курентзис через неделю откроет в Перми Дягилевский фестиваль, там же состоится и авторский вечер композитора Леонида Десятникова, отметившего во время пандемии свое 65-летие. Между тем московский концерт открыл не юбилейный оммаж, как планировалось в программе, а симфоническая партитура "Смерть и просветление" - одно из самых таинственных и знаковых сочинений Рихарда Штрауса, написанное им в возрасте 25 лет и процитированное в цикле "Четыре последние пьесы", созданном им в 84 года, за год до смерти.
В этой поэме он с натуралистической точностью передал угасающее биение пульса и мучительную агонию умирающего человека, которому на пороге вечности открылась прекрасная и величественная гармония мира и искусства. У Курентзиса штраусовский "сюжет" прозвучал в чисто мистической плоскости: никакой имитации, прерывистого пульса, как дирижировал в свое время сам Штраус, а сумрачное, текучее звуковое пространство с "плывущими" фонами, пронзительно нежными соло флейты и гобоя - блуждания души, обмирающей от созерцания открывающихся ей звуковых ландшафтов потустороннего мира. Это фэнтези обрисовывалось musicAeterna с кинематографической яркостью: таинственные рокоты литавр, тихие барабанные дроби, гипнотические струнные, быстрые фанфары и выстраивающаяся из оркестрового водоворота величественная "гармония", стройная и совершенная, как храм античности. Штраусовский апофеоз Курентзис развернул во всю мощь на фортиссимо, а затем увел звук оркестра на длинном морендо, растворив его в тишине, которую зал долго не смел нарушить хлопками.
В таком ключе симфония Десятникова "Зима священная 1949 года" с ее стерильным утопическим миром сталинского СССР, запечатленном в языке советского учебника, могла бы восприниматься как своего рода беспечальный Элизиум, бодрый и радостный рай советского человека, никогда не существовавший в действительности. Случайно обнаруживший на чердаке школьное пособие по английскому языку - Stories for Boys and Girls (1949 год), Десятников так же, как в свое время Ионеско, создавший под впечатлением учебника английского языка абсурдистскую пьесу "Лысая певица", написал симфонию с либретто.
Но из примитивных фраз учебного пособия, из механического языка клише (как назвал его Десятников - basic soviet English) он выстроил многослойную партитуру со сложнейшим музыкальным текстом, требующим, как всякие советские утопии, грандиозных масштабов воплощения. К исполнению "Зимы священной" были привлечены сводные силы коллективов musicAeterna, оркестра и хора студентов и Камерного хора Московской консерватории, солисты - сопрано Агнешка Адамчак (Польша) и контратенор Андрей Немзер. Литературный текст симфонии, состоящий из пустых фраз на английском языке: Moсква - наша столица, здесь много великих музыкантов, Чайковский родился на Урале, занимайтесь спортом и будете здоровыми и счастливыми, - не подразумевает ни диалога, ни логических связей.
Он выстроен, как конвейер банальностей, обретающих многозначный смысл внутри музыкального слоя. Десятников в своей парадоксальной авторской манере поместил литературный текст в игровое музыкальное поле с псевдоцитатами и стилизациями классики и американского минимализма, советских песен, маршей, танцевальных ритмов. И у Курентзиса весь этот "коллаж" прозвучал не саркастически, а с жутким ощущением ожившей фантасмагории, тон которой задала в Прологе цитата из моцартовского Реквиема с пушкинской фразой: "Слушай же, Сальери, /Мой Requiem". Курентзис притянул все смыслы симфонии к этой оси "реквиема", поэтому и бодрая часть Moscow is our capital - с ее балаганными уличными мотивами в духе Стравинского и стуком колес - прозвучала у него с устрашающими перепадами к тихой, почти шепотом, а потом взрывающейся ужасом фразе: Here the great Stalin lives and works.
А в части, где повествуется о чудесах советской Москвы - метро, электричестве, водопроводе и главном хозяине столицы the Soviet people, - в оркестре развернулась "тоталитарная" звуковая картина: с жуткой медью, хлестами, мощью органа. Курентзис вытаскивал на поверхность все детали - и сусальную радость "топика" о детстве Пети Чайковского, и отчаянный фанфарный "крик" Петрушки из Стравинского, а в финале симфонии, где советский учебник формулирует для школьников три желания: стать пилотом (сталинским ястребом), солдатом и моряком, чтобы "служить родной стране", он растворил звук в блаженной картине "элизиума", сталинской пасторали, где все здоровы, счастливы и послушны. И все в зале почувствовали, что этот сюрреалистический элизиум - не мираж.