В августе 1995 года в мою квартиру нежданным-негаданным счастьем свалился Виктор Конецкий в сопровождении жены Тани. Задача, поставленная капитан-лейтенантом запаса, была по-флотски четкой: утром доставить чету в Абрамцево на дачу Юрия Казакова. Зачем? В тот день я еще не прочитал запоем их великую многолетнюю переписку и только страшно переживал за раздолбанные рессоры своей "пятерки", на которой мы везли в Абрамцево живого классика...
Виктор Конецкий возле дома Юрия Казакова. Абрамцево. Август 1995 года.
"Ю. Казаков - мне.
21 ноября 1982 г. Мос. обл. Красногорский р-н, ЦКВГ, 10 отд., 823 палата. (Длинные у нас адреса!) Лежу я себе на койке в госпитале, думаю невеселую думу - и вдруг прекрасная девица вкатывает в палату столик на колесиках, столик с книгами и журналами. Предлагает то и это. И вдруг говорит: вы писателя Конецкого знаете? Вот возьмите новую его повесть в журнале "Звезда"...
Ну, я взял.
А лежу я, брат, товарищ и друг, в центральном военном госпитале по поводу диабета и отнимания ног. За окном то туман, то дождик, то снег выпадет, то растает - чудесно! Я себя за последние лет шесть так воспитал, что мне всякая погода и всякое время года хороши, одеться только нужно соответственно. Конечно, ноябрь проклянешь, - выгони тебя на улицу босого и без штанов, - а если потеплее одеться, то счастье и счастье.
Вот только этим я теперь и утешаюсь, сидя возле батареи в кресле и глядя на туман и снег. А вообще-то настроение - хуже некуда. Диабет ведь пожизненная болезнь, а тут еще ноги болят и дергаются в судорогах и немеют, и в весе теряешь и проч. прелести. Лечат меня тут всяко, аппаратура самая лучшая, заграничная, да толку пока мало, единственно, что больницу совсем не напоминает, а похоже на санаторий, только что в палате не курю, выхожу вон.
Жалко мне бесконечно тебя, да и себя, что не приехал ты ко мне на дачу! Славно бы поработали, очень для этого все было готово: и природа, и тишина в доме, отключенность ото всего...
Так что прочитал я твоего "Лишнего", прочитал и взяла меня досада, - что это ты, братец, нехорошо себя повел, начал всенародно плакаться. Ты вот подумай только, мог бы Чехов написать такое? Э? И ордена свои поминать?
Ну, я понимаю, допекли тебя твои морские собратья, нехорошо с тобой поступили, наверное, писали на тебя куда только можно (м. б., только в ООН не писали!), ну допекли, ну сел бы, написал бы обстоятельное открытое письмо кому-нибудь, растолковал бы, что такое лит. образ и пр. Прочли бы и утерлись бы, и крыть им было бы нечем. А теперь - что? Обида у тебя так и прет из каждого абзаца, обида и обида, а больше ничего, нет простора, нет игры ума, иронии, которые так щедро разбросаны везде в твоих "Заботах", в других твоих вещах, которые хочется перечитывать, а тут ты до того уязвлен и до того убит обстоятельствами, что оправдываешься направо и налево. И насчет декабристов что-то неубедительное и, прости, восторженно излишне, почти как у Паустовского, над офицерами ломают шпаги, рвут эполеты и рыдают братцы-матросики, ай-яй...
Надо, надо нам с тобой встретиться, поговорить надо, жизнь такая настает, что, во-первых, уже не в молодом задоре как когда-то, а всерьез можем мы друг друга называть старыми хренами, того и гляди помрем, ну, а, во-вторых, время нынче очень уж серьезное и надо бы нам всем, хоть напоследок, нравственно обняться. Давно уж я не питаю никаких иллюзий насчет воздействия слова на братьев наших, и хочется заниматься литературой, ни к чему не обязывающей, - ну, о том, как, например, прощаешься с женщиной, о людской одинокости, "внезапный мрак иль что-нибудь такое" - кто там разберет, что в жизни главнее, важно только хорошо об этом писать. Ну и счастье, которого нам осталось с гулькин нос, оно, может быть, и есть ощущение, что ты пишешь хорошо. Написал страницу или пять, пошел в бар, выпил, покашлял, глаза тебе заволочет слезой. Ну вот, ну вот, и благодари господа, а большего счастья уж и не будет.
В горнице моей светло,
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды.
Вот такие стихи я готов день и ночь читать. А тут еще и мысль: это же он с похмелюги! Похмелюга, братец, внутри пекет, пить охота, пить литрами, вот матушка грустно и молча несет ему воды. Ведро. Холодное, из колодезя. И молчит. А что ей говорить?
С зубами же напрасно ты мучишься: выдери все и вставь новые. Могу дать адрес, когда попадешь туда, загляни и передай от меня привет. Адрес не потеряй: Ефим Майстер, авеню Белведер, 16, Лос-Анджелес, США. Этот Майстер делает зубы всем голливудским звездам мужского и женского пола. Будешь потом своих любовниц за коленки кусать и меня поминать.
Пульс у меня последнее время 120, давление 180/110 - сегодня утром чуть сознание не потерял, говорят, спазм в мозгах, загрудинная боль схватывает раза два в день.
Так что, на всякий случай, прощай, друг мой, не поминай лихом.
Остаюсь любящий тебя Ю. Казаков".
"Весь накопленный за жизнь опыт сказал мне: конец. Семь дней я сочинял бодренький, лживый ответ.
Тщательно проанализировал твой почерк в последнем послании. И машинописный текст. И содержание. И пришел к выводу, что ты сильно преувеличиваешь свою близость к тому свету.
Жизни в тебе еще навалом, если смог так окрыситься на меня за "Третьего лишнего".
Мне жалко бесконечно, что не выбрался в твой Дом, не поплакался в твою жилетку слезами - не написанными. Очень мне хочется поплакаться...
А помнишь, как мы с тобой поцапались в "Национале", когда посидели с Олешей и я руганул Паустовского? Очень ты на меня обозлился... четверть века назад это было, дорогой товарищ.
Прекрасно и, как всегда у тебя, просто написал ты, что настает время, чтобы всем нам нравственно обняться.
Счастья я никакого не жду. Не было его, нет и не будет.
Радость от хорошей работы, от удачи забывается с такой скоростью, что и ощутить не успеваешь.
Так вот, Юра, ты еще десяток лет скрипеть обречен - я в этом толк понимаю. Но писать ты обязан больше - лень даже таких, как ты, не украшает.
Прекрасной медицинской сестрице, которая тебе моего "Лишнего" принесла, поцелуй, пожалуйста, пальчики на левой ручке - левая ближе к сердечку.
В Голливуд к Ефиму Абрамовичу вылечу завтра вечером.
Обнимаю тебя, пиши мне и пиши рассказы".
Письмо это я отправил в 17 часов 28 ноября 1982 года. Плохие сны снились ночью.
Утром позвонили из Москвы: Казаков умер с 28-го на 29-е от диабетического криза и инсульта".
Тринадцать лет спустя мы битый час плутали по Абрамцеву в поисках казаковской дачи. Ни адреса, ни ориентиров. Наши жены-штурманы расспрашивали первых встречных. Однажды "жигуленок" завяз в глубокой колее, и водителя прошиб холодный пот. Виктор Викторович был нездоров, ходил с палочкой. Только дорожных приключений не хватало человеку, ехавшему на долгожданную встречу с другом!
"Жалко мне бесконечно тебя, да и себя, что не приехал ты ко мне на дачу! Славно бы поработали, очень для этого все было готово: и природа, и тишина в доме, отключенность ото всего..."
Однажды я был слушателем и зрителем воспоминаний Конецкого о соавторе по кинокомедии "Тридцать три". Интонацию рассказчика, конечно, не передать, и гуляющую по губам ухмылочку, и сладкую глубокую затяжку в момент кульминации...
- Утро. Гостиница. В номере мы с Ежовым (еще один соавтор, ставший знаменитым после "Белого солнца пустыни". - Авт.), естественно, с похмелюги, поскольку гонорар за сценарий вовсе пропит. Заходит Казаков, такой же, м-да... Закуривает. Мрачно ходит из угла в угол. Ботинки у него мерзко скрипят. А под окном большой карниз и на нем голуби. Огромная стая. Голуби вульгарно гадят. Воркуют. М-да... А мы молчим, каждый о своем, м-да... Наконец этот классик поворачивается, смотрит сквозь нас с Ежовым и мрачно изрекает: "Г-г-голуби сидят, н-н-на х...!" Ежов, ясное дело, реагирует: "Бунин ты наш!!! Дай слова списать!!!"
Но письма другу Конецкий писал совсем другие.
"Юра, сегодня я не буду принужденно острить. Я прочитал "Трали-вали". Это прекрасный рассказ. Это великолепный, пахучий, упругий, плотный, цветистый, свежий, умный, русский рассказ. Я тебя крепко целую, Юра. Я очень рад и горд за всех нас, за то, что это наш рассказ. Наш, а не каких-нибудь американцев, или немцев, или французов. И он очень умный, и ты, как и всегда, сам не понимаешь, сколько в нем умных штук. Я его прочитал уже много раз и еще буду читать. И это мне будет помогать писать..."
Конечно, мы нашли дачу. Она была открыта. Конецкий хотел повидаться с женой Казакова Тамарой Михайловной Судник-Казаковой, но ее дома не было. Мы с Таней побродили по комнатам, а когда вышли на улицу, Викторыч тихонько сидел на крыльце. И смотрел куда-то далеко-далеко.
"Мне жалко бесконечно, что не выбрался в твой Дом, не поплакался в твою жилетку слезами - не написанными. Очень мне хочется поплакаться..."
До чего же и сегодня горько за их не случившуюся встречу...