Дальнему Востоку не занимать мужества - он богат неломкими людьми. Но и в этом огромном мире я навсегда запомнил женщину небольшого роста с неутомленными временем и муками глазами, бросившей вызов своей собственной судьбе и устоявшей перед вызовом, брошенным жизнью.
Филипп
Вначале я не знал о Ефросинье Григорьевне Кононовой ничего. Только очевидное: одинокий человек. В песках и горах мне встречались люди, которые жили одни - далеко от всех. Правда, они были мужчинами. А здесь - женщина. И тайга. Приморская тайга, арсеньевская, непроходимая. Хотя и зовется этот дремучий уголок Золотой долиной.
Пять изб на глухом таежном кордоне, четыре из которых пусты.
Жизнь Кононовой показалась мне вначале простой и понятной, как восходы и заходы солнца. Но вот я в ее доме, мы познакомились, и я спросил:
- Вы, что, все свои годы прожили здесь, в тайге?
- В тайге, - сказала она. - Тайга всегда была рядом.
- И никогда не уезжали на запад? Не были в больших городах?
- Никогда. Но про города знаю.
- Жили одни?
- Не только одна, - сказала она. - Жила с людьми.
- А дети у вас были? - на всякий случай спросил я.
Она поднесла к виску правую руку, поправила волосы и забыла на миг о руке. Когда опустила, сказала:
- Были.
- Значит, был у вас и муж, и семья? И вы жили здесь вместе со всеми?
- Вместе, конечно, - сказала она. - Но это было давно. Вот он, мой муж, - сказала она. - Можете рассмотреть.
Между окнами на стене висела деревянная рамка. Под стеклом было несколько фотографий. Я подошел к рамке и начал рассматривать снимки.
Муж Ефросиньи Григорьевны - Филипп Васильевич Кононов - был, по ее словам, добрым и толковым человеком. Жили они хорошо. Он работал с первыми геологами, приехавшими с запада в дальневосточную тайгу. Десять лет совместной жизни оборвались внезапно. Филипп Васильевич заболел и умер.
- Я тоже, думала, умру, - сказала Ефросинья Григорьевна и ближе подошла к окну. - Не могла понять, как все получилось. Филиппа похоронила, а в избе остались от него дети.
Иван
Она перевела взгляд с фотографии на долину - долина была видна в окно. Я посмотрел на молодое лицо ее умершего мужа и посмотрел на фотографию рядом. На этом снимке был юный и славный мальчишка.
- Это Ваня, мой первенец, - сказала хозяйка и улыбнулась внезапно, как будто столкнулась с ним в комнате лицом к лицу.
- В сорок первом году ему исполнилось восемнадцать. Он уехал на войну, - сказала она после паузы. - Я работала тогда прачкой в поселковой больнице. Днем стирала, а вечером с детьми...
...Война шла далеко на западе и никакие признаки войны в этом таежном краю не проявлялись. Была тревога, присутствовала в разговорах, но привычного хода жизни война не ломала. Так было, однако, недолго.
В один из глухих, дождливых вечеров к Ефросинье Григорьевне пришла знакомая с почты.
- Григорьевна, - сказала она. - Григорьевна...
И повела Кононову в маленькую комнатку почты. Здесь Григорьевна увидела похоронку.
Убили Ваню. На далекой, бесшумной войне.
Фото мальчишки висело, чуть покосившись, и было почти белым. В окно была видна не только долина, но и сопки. Отверстое небо над сопками было таким же блеклым, как снимок Вани, - без следов жизни и движений.
Ефросинья Григорьевна подошла к печи, поправила конфорки и проверила пламя.
- Со мной было плохо, - сказала она. - Как и после мужа, Филиппа, собралась умирать за Ваней.
Умолкла.
Спустя несколько секунд продолжила. Рассказала: отвезли ее тогда в больницу, где она работала прачкой. Положили лечить. За детьми стали смотреть люди.
- У меня хорошая память, - сказала она. - Но вокруг похоронки ничего не помню.
Дмитрий
Начала жить снова. Стирала белье, кормила людей, работала с утра до ночи.
Рядом со снимком Вани был другой - его брата Димы. Снимок был четкий, не старый. Голова Димы перебинтована, разглаженный костюм с широкими рукавами велик - еле видны пальцы рук. Крышку гроба держали люди в ватниках. Один из них смотрел прямо в объектив фотоаппарата. Ефросинья Григорьевна сфотографирована рядом.
- Дима убился в тайге, - произнесла она тихо. - Второй мой сынок. Машина перевернулась и ушла под воду. Речка глубокая, он погиб... Мы его здесь и похоронили. Недалеко, - сказала она. - В конце долины.
Над долиной постоянно свистели ветры. Зимой они были влажными и теплыми, летом несли прохладу Тихого океана. Ветры были сильными, но никогда не угрожали дому, так как дом был сбит из прочных бревен, и ветры разбивались о его старые, крепкие стены. На одной из стен, рядом с луткой двери, висело одноствольное ружье, керосиновая лампа и пучок сухой травы.
Сказать было нечего, я спросил:
- Это ружье одного из них?
Павел
Она не ответила. Я не стал переспрашивать насчет ружья, потрогал сухие стебли белой травы и услышал, как она вдруг проговорила:
- Третий мой сын погиб неизвестно где и когда. Не знаю даже, где похоронен.
- Третий сын? - переспросил я. - Погиб?
- Погиб, - подтвердила она. - Я его никогда при себе не удерживала. Он один из всех нас не любил тайги. Он говорил, что уйдет в город, выучится и станет ученым.
- Я просила его показаться, - сказала она после молчания. - Я хотела увидеть его, каким он станет. Просила, чтобы он приехал в тайгу.
- И он ушел? - спросил я.
- Конечно, ушел. И я его не удерживала. Хорошо ведь - ученый! Наверное.
- Когда он ушел? - спросил я.
- Лет двадцать назад, - сказала она. - Лет двадцать, не меньше.
- И с тех пор ничего неизвестно? Ни одного письма, ни одной вести?
- Ничего.
- А вы не просили кого-нибудь помочь? Может, кто-нибудь взялся бы и помог найти?
- Сначала я просила, - ответила она и села на грубый табурет. - Сначала в этой долине у нас жили несколько человек. Они один за другим уезжали на побережье, во Владивосток, в бухту Ольга, и я каждого, кто уезжал, просила. Последний лесничий уехал отсюда одиннадцать лет назад - вот пустые избы. С тех пор никого не прошу. Некого, - закончила она.
- Может, он жив? - проговорил я. - Как его звали?
- Павел, - ответила она. - Павел Филиппович Кононов... Трудно родился, легко пропал.
- Может, он жив, - повторил я. - Вдруг, может быть, он, конечно, жив и еще придет.
- Нет его, - убежденно ответила мать. - Если бы он был жив, он бы ко мне пришел. Он бы хотя бы на день, но пришел.
Ни одной иконки, ни одного распятия, ни одного креста в избе. Но глубокая вера, наверное, нуждается не в символах, а в силе духа.
Часы-ходики у изголовья кровати стучали громко и часто, будто на маятник дул ветер. Я прошелся по половицам - из угла в угол. Чутким и сильным сердцем Кононова все поняла и сказала:
- Ну, вот, все свои беды переложила на тебя.
- Ничего, - сказал я. - Это я просто так хожу.
Ефросинья
Как я попал к этой женщине, в этот бревенчатый дом в далекой от городов Золотой долине? Как я здесь оказался?
О Кононовой мне рассказали на побережье, в бухте, носящей женское имя - Ольга. Об одинокой жительнице тайги знали на побережье многие. Перед моим отъездом рассказали даже подробности. Все они, однако, оказались неправдоподобными. Никто на побережье не знал, почему она живет одна, и кто у нее был, и был ли кто-нибудь вообще. Этого никто не знал. Знали только одно: живет в тайге. А вокруг подобного факта легко вьются истории о ведьмах.
В городской черте одиночество - норма. За чертой города - вызов.
Мне говорили: у женщины этой есть десять умных и преданных собак. Каждое утро они пригоняют к порогу хозяйки зверей - остается только стрелять.
Было бы неплохо.
Ничего подобного, конечно, не было.
У Кононовой была одна собака, но ее пришлось застрелить: пес заболел. Мы ходили с Ефросиньей Григорьевной за избу, она показала место, где недавно встретила тигра. Тигр стоял в десяти метрах от избы. Ефросинья Григорьевна призналась, что от неожиданности уронила ведро. Пес предупредил бы хозяйку о появлении тигра.
Внезапные, опасные встречи теперь нередки. А годы не те. Несколько лет назад Кононова ходила на медведя одна и считала это нормальным делом. Она жила, опираясь на свои силы, свою крепость, которую в ней развивала и питала тайга. Тайга обучает людей, разделивших с ней годы, ветры и внезапность, собственным законам. И не та крепость, что позволяет человеку сразиться со зверем и победить, становится со временем главной, а та, которая помогает человеку выжить, пройти сквозь жгучий дурман человеческих, а не иных потерь.
Тайга взяла под защиту сердце женщины, и женщина привыкла к тайге. Привыкнув, она втянулась в ход этой жизни, простой и мудрой, как природа, в которой нет места отчаянию. И объяснять эту мудрость не надо, а достаточно продолжать жить.
- У меня с двух сторон, как видите, речки, - поясняла и показывала женщина. - Вон берег одной речки, где высокая прошлогодняя трава, а вон берег другой, где высокие камни. Вода в речках прозрачная и холодная. От нее и рыба сильная и плотная.
Тайга и речки кормят Ефросинью Григорьевну.
Соль, сахар, спички и муку она приносит из таежного поселка, куда ходит два раза в месяц. В поселке, где приемный пункт, она сдает шкурки колонков и белок. Ей платят деньги, и она закупает продукты. Большая часть денег идет на помощь родным, живущим на побережье. Ефросинья Григорьевна чувствует за них ответственность. Боится оказаться неспособной помогать.
Когда-то они к ней приезжали...
В избе Кононовой - кровать, стол и два табурета. Широкие доски полов выскоблены добела. Доски она моет родниковой водой. В морозные дни и в дни особенной летней жары такая вода пахнет цветущим шиповником. Женщина скоблит доски через день, а в летнее время и каждый день. Дует ветер или идет дождь, или метет низкий снег, Кононова надевает ватник или тулуп, или старый - старинный плащ своего Филиппа Васильевича и идет к роднику. Все у нее в доме свежее - полы, полотенца у зеркала и на гвоздике у умывальника, покрывало на кровати и занавески на окнах. От всего лучится свежесть.
Это и есть в образе семидесятилетней женщины самое удивительное - нравственная сердцевина, позволяющая ей быть такой, какая она есть, одна в своем чистом, приветливом доме, стоящем посреди тайги.
Дом
Вместе выходим из дома, Ефросинья Григорьевна начинает подготовку снастей к охоте. Колонковый капкан прикрепляется к палке-дуге. Она подает мне дугу, я беру дугу в правую руку, левой поднимаю тонкий обломок сухой ветки и нажимаю им на серый железный пятак. Раздается резкий щелчок, и капкан захватывает неживую добычу.
Ефросинья Григорьевна довольна. Берет у меня дугу, крутит в сильных руках, говорит:
- Три дня как лисы таскают приманку.
- Надо подстеречь, - говорю я.
- Стерегу, - отвечает она и показывает пальцем, желтым от пороха и костров, на тонкие стволы сосен. - До солнца стою с ружьем и жду. Наверное, таскают, когда выходит луна.
Над Золотой долиной - синий свет вечера, ветер несет запах Тихого океана. Тайга близкая, холодная и бесшумная. Вдоль ее узкой опушки - пять изб. Четыре из них пусты. Люди ушли.
Только кононовский дом делает долину уже много лет обитаемой. Чистый и светлый дом - как вызов всем ее бедам.
P.S. Она и сейчас, спустя сорок лет, стоит в моей памяти, я вижу ее у плетеной калитки, ладони положила на перевернутый глиняный кувшин и смотрит мне вслед неотрывно и долго, словно я последний человек, которого она видит на земле.