Причиной "забвения" вердиевского "Стиффелио" стал сюжет, в котором фигурировал в качестве главного героя протестантский священник. По сюжету жена пастора Лина изменяла ему с графом Рафаэлем, и Стиффелио, узнавший об этом, в яростной ревности терял духовное равновесие: отомстить или простить? Дилемму разрешал тесть пастора, граф Станкар, собственноручно убивавший любовника. А Стиффелио прощал жену, ссылаясь на евангельскую притчу о блуднице, которую простил Христос. Странноватый для оперной сцены сюжет, взятый из французской драмы ("Пастор, или Евангелие и дом" Эмиля Сувестра и Эжена Буржуа,1849) - с популярной в те времена коллизией внутреннего конфликта служителя церкви между долгом (духовным саном) и мирской страстью, в Италии наткнулся на жесткую цензуру, запретившую ставить всю церковную линию оперы. Такого искажения драматургии Верди принять не мог.
В Новой опере Екатерина Одегова, работая с первоначальным текстом партитуры, вывела на первый план не столько этическую проблематику духовного лица, раздираемого противоречивыми чувствами, сколько экспрессию состояний и переживаний героев - страха, раскаяния, гнева, потери душевной опоры, приводящих к загадочной и невеселой развязке. Спектакль по сути ушел от христианской тематики, хотя действие на сцене и происходит в условном молельном доме (церкви), а Стиффелио облачен в cутану. Но само сценическое действие строится по законам других жанров - мистического триллера, психологической драмы, условного театра и всего того, что действует одновременно эмоционально, суггестивно и афористично. Режиссер апеллирует к эстетике нуар, к пасторской теме в фильмах Брессона, Бергмана, Дрейера, но продвигается в свою сторону, создавая на сцене некую систему отражений, когда все происходящее воспринимается и в формате фантазии, и театра в театре, и где рядом с психологически тщательной проработкой характеров работают на равных условный театр, гротеск, пародия, элементы эстетики кино. Это сложное, многосоставное, режиссерски виртуозно устроенное действо, при этом - лаконичное по форме.
Вместе с художником Этель Иошпой режиссер создали сценический образ, отсылающий к серо-черному миру дагерротипа, персонажи которого, словно призраки из далекого времени, в костюмах викторианской эпохи оживают в спектакле. Но их лаконичная пластика, отточенные жесты оставляют ощущение ирреальности происходящего. На сцене пустынный молельный дом с рядами скамеек, белые стены-экраны, по которым ползут тени, разрастающиеся до гипертрофированных размеров или уменьшающиеся в очертаниях, застывающие жуткими призраками.
В другой сцене - разрытая могила (сцена на кладбище) с горой земли и могильщиками (как в "Гамлете" Шекспира). И здесь же - супружеская кровать, холодная, пустая, где Стиффелио отомстит своей жене.
Все персонажи представлены, словно с двойным дном, каждый - со своей личной тайной, скрытой жизнью. О каждом доподлинно неизвестно ничего - откуда он, кто. Режиссер намеренно избегает биографических точек опоры. Все происходит в каком-то вымышленном пространстве, и действие здесь может легко перетекать от фантазии к реальности, от чувств к фарсу. Когда старик Станкар, напоминающий в спектакле гофмановского персонажа (Артем Гарнов), читает письмо, где любовник его дочери Лины уговаривает ее бежать с ним, граф в отчаянии думает покончить с собой ("Lina, pensai che un angelo"), но решает сразиться на дуэли, чтобы защитить фамильную честь. В спектакле эта сцена оборачивается комическим гротеском. Старик щелкает гигантскими щипцами, размахивает бутафорским топором, отрубая им, как в балагане, голову Рафаэля, а сам, под хохот публики, попадет в им же самим расставленный капкан. Режиссер травестирует тему и одновременно цитирует традицию старого европейского театра, где трагедию сопровождало шутовство, предварявшее страшную развязку.
У Екатерины Одеговой все эти приемы вплетаются друг в друга естественно, создавая точечно выверенную сценическую ткань, а пульс спектаклю задает музыка Верди, потрясающая по своей музыкальной формуле. Здесь можно услышать и прошлого, и будущего Верди, и даже вагнеровские (тангейзеровские) мотивы, и почти по-веристски раскаленные дуэты и сцены. Дирижер Александр Самоилэ ведет партитуру внятно, фактурно, открывая ее колоссальные музыкальные ресурсы. Для исполнителей это сложный текст: быстрые темпы, захлебывающиеся от эмоций героев дуэты, напряженные оркестровые фактуры. В сцене на кладбище разъяренный Стиффелио, узнавший, кто соблазнил его жену, тут же набрасывается на Рафаэля, пытаясь на месте задушить соперника, и оркестр буквально взрывается "адским" звуком с "воем фурий" - мощным фоном веристского по накалу действия. Из-за сцены звучит хор, на оркестровый звук наплывает орган. Подобных сцен, требующих четкой дирижерской координации, в опере не мало.
К сожалению, в день спектакля не все певцы были в своей идеальной вокальной форме, поэтому не все получалось и у Сергея Полякова, и у Елизаветы Соиной (Лина), но в своих актерских работах они были точны. Станислав Мостовой в партии Рафаэля оказался анти-романтическим персонажем, ни на йоту не влюбленным в Лину, желающим поскорее сбежать из этого "проклятого места".
В финале, решенном в ключе фантасмагории, невозможно было определить - сон это, фантазия или явь, или потусторонняя вечность, куда попали герои. В полутьме высвечивалась сидящая Лина, прижимавшая к груди бутафорскую голову любовника и слушавшая, как Стиффелио, практически убивший ее своей грубой агрессией, прощал теперь жену евангельскими словами, а таинственные прихожане, застывшие на церковных скамьях, с отсеченными тьмой головами, подтверждали: "Прощена". Но благодати не было: возглас Лины "Господь всемогущий!" звучал криком ужаса. Пронзительно безнадежно.
Справка "РГ"
Партитура Верди "Стиффелио" считалась утраченной и была найдена в библиотеке Неаполитанской консерватории в 1960-х годах. В 1967 году "Стиффелио" поставил Teatro Regio в Парме. За полвека опера прошла практически по всем ведущим оперным сценам мира: Ковент Гарден, Метрополитен-опера, Опера Лос-Анжелеса, Венская, Берлинская опера и т.д. В России поставлена впервые.