Красавице
Когда б я был царем
всему земному миру,
Волшебница!
Тогда б поверг я пред тобой
Все, все, что власть дает
народному кумиру:
Державу, скипетр, трон,
корону и порфиру,
За взор, за взгляд единый твой!
И если б богом был -
селеньями святыми
Клянусь - я отдал бы
прохладу райских струй
И сонмы ангелов с их песнями
живыми,
Гармонию миров и власть
мою над ними
За твой единый поцелуй!
По этому поводу Александр, тезка Пушкина (у них были натянутые отношения), заметил, что "следовало, может быть, вымарать слова: "бог" и "селеньями святыми" - тогда не за что было бы и придраться. Но с другой стороны, судя по тому, как у нас обращаются с идеями, вряд ли и это спасло бы меня от гауптвахты".
Государь "вынужден был дать удовлетворение главе духовенства, причем публичное и гласное". Но было и приятное - "в институте я был встречен с шумными изъявлениями восторга. Мне передавали, что мои ученицы плакали, узнав о моем аресте". Уютным был этот плач, ибо речь шла о Екатерининском институте благородных девиц, томных и нежных.
Какой кипеж! По городу "быстро разнеслась весть о моем освобождении". Ему 30 лет! "И ко мне начали являться посетители".
За пару-тройку последних веков было немало двусмысленностей в отношениях частных лиц и государства. Но чтобы на гауптвахту - на Новый год - первым лицом государства, по личной жалобе митрополита, за сонмы ангелов, которые должны быть отданы за поцелуй тебя?
А почему бы нет? Трудно удержать чиновничий аппарат умеренным - он должен создавать все больше правил, все больше осторожничать, особенно когда дело касается мира идей. Никто не знает, как они будут истолкованы и против кого направлены.
- Прозевал! - как передавали, заметил государь, ознакомившись со стишками и выразив удовольствие тем, что цензор, т.е. Никитенко, не выразил своего возмущения и остался спокойным и нем как рыба.
Бурной была жизнь Александра Васильевича! Крепостной, внук сапожника, сын писаря, наученный плести лапти (был этим горд), книжник с малолетства, смог невозможное благодаря своим талантам - выучиться (спасибо благодетелям), получить вольную (в нем участвовали Жуковский и Рылеев), в 24 года окончить Санкт-Петербургский университет и пойти успешно - в госслужбе и профессуре. А потом - как отщелкивать. В 28 лет - цензор (высокая тогда должность) (1833-1848), 50 лет - академик (русский язык и словесность), конец карьеры - тайный советник (то же, что генерал-лейтенант). Добился выхода на вольную матери и брата, чему был очень счастлив. Знаком с царями, высшим светом, но, что важнее всего, свой, своя косточка в больших литературных кругах. Оставил тысячу свидетельств о "той" литературе и ее людях (Повесть о самом себе, Дневник цензора).
Но был у него скрытный, потаенный двойник - дневник, он велся десятки лет и вдруг внезапно был опубликован - конечно, дочкой, наследницей. Дети бывают беспощадны к тайнам родителей. Так что там за тайны в эпоху "Ревизора"? Признайтесь сами, не молчите, Александр Васильевич!
"Как могут они писать, когда им запрещено мыслить? Основное начало нынешней политики очень просто: одно только то правление твердо, которое основано на страхе; один только тот народ спокоен, который не мыслит. Люди с талантом принуждены жить только для себя. От этого характеристическая черта нашего времени - холодный, бездушный эгоизм. Другая черта - страсть к деньгам: всякий спешит захватить их побольше, зная, что это единственное средство к относительной независимости".
Так вы, Александр Васильевич, из тех, кто себе на уме? Почему же вы цензор? С какой стати? Ответ недвусмыслен, он повторяется в дневниках много раз: "Самый обширный ум тот, который умеет применяться к тесноте своего положения и ясно видит все добро, которое может там сделать". Компромисс - царь мира, сделать все возможное там, где ты есть, без тебя будет гораздо хуже.
Дважды просился в отставку, в третий раз - все бросил. В 1848 г. государю пришел донос "об ужасных идеях, будто бы господствующих в нашей литературе" из-за слабости цензуры. Был учрежден комитет "для выработки мер обуздания" русской литературы. "Панический страх овладел умами. Тайные доносы и шпионство еще более усложняли дело. Стали опасаться за каждый день свой, думая, что он может оказаться последним в кругу родных и друзей".
Вот и не стало цензора Никитенко. Ушел в отставку. А какой терпеливый был! 12 декабря 1842 г. в восьмом номере журнала "Сын отечества" за тот же год, в повести "Гувернантка" была дана сцена бала, в которой замечалось, что, "считая себя военным и, что еще лучше, кавалеристом, господин фельдъегерь имеет полное право думать, что он интересен, когда побрякивает шпорами и крутит усы, намазанные фиксатуаром, которого розовый запах приятно обдает и его самого, и танцующую с ним даму".
На это всесильный Бенкендорф, "почтенного вида старик", сказал "кротким и тихим голосом": "Государь очень огорчен. Он считает неприличным нападать на лица, принадлежащие его двору (фельдъегерь). Он приказал арестовать вас на одну ночь". Никитенко отпустили пообедать, а затем свезли на гауптвахту, в подвал, где дали кровать, дежурный офицер отдал свою шинель, чтобы накрыться, и окружил "вниманием и заботливостью". Когда же на первой после ареста лекции студенты ему зарукоплескали и стали кричать: "Браво!", он им заметил: "Что вы, господа! Тише, тише!"
Человек компромисса. Человек, пытавшийся всю жизнь делать добро, ставивший добро и общественную пользу превыше всего. Человек, которого старались выбрать в цензоры самые знаменитые писатели. Государственный человек - и все же с болью в сердце. Острой болью.
Вот его записи последних лет жизни. "Главною моей целью было соглашение интересов государственных с общественными. Успехи часто не соответствовали моим честным и бескорыстным намерениям. Но тут уже была не моя вина, а вот разве тех тревожных и быстро сменявшихся обстоятельств, среди которых вращались люди и вещи. Я никогда не был способен сделаться ни радикалом, ни ультраконсерватором". "Я, маленький, темненький человечек, утонул, как капля, в этом океане величия".
Не утонул. Истинный человек. Помним. Ценим. Думаем вместе.
