Как виделась блокада из окон Эрмитажа
Как виделась блокада из окон Эрмитажа
- Новый 1942 год я встретил с моим учителем, директором "Эрмитажа", академиком Иосифом Абгаровичем Орбели. Я сопровождал его на Ленинградское радио, где он рассказал о том, как многовековая культура человечества продолжала свою борьбу с фашизмом в блокадном Ленинграде. Так, 19 октября 1941 года мы отметили юбилей Низами Гянджеви. Артиллерийская канонада не смогла заглушить его стихи, написанные восемьсот лет назад. А 10 декабря было проведено заседание, посвященное 500-летию Алишера Навои. Стихи великого поэта прозвучали в переводе сотрудника Эрмитажа Николая Лебедева - он очень ослаб от голода, но нашел в себе силы прочитать и свои переводы, и оригиналы.
После выступления Орбели по радио я проводил его в бомбоубежище. Как раз на Новый год был обстрел. Орбели преподнесли в качестве новогоднего подарка тарелку со спичками - он много курил. На новогоднем столе было что-то вроде каши из раскрошенного хлеба с пшеном и блюдце столярного клея.
Затем в новогоднюю ночь я ходил проверять противопожарные посты в Эрмитаже и разносил кипяток дежурным. Они находились на втором этаже, где были залы, которым вражеские снаряды наносили наибольший ущерб. Моей резиденцией являлся Арапский зал Зимнего дворца, рядом с Малахитовым залом и так называемой столовой - той самой небольшой комнатой, где было арестовано Временное правительство. После обхода вверенных мне помещений я дежурил здесь, присев на ковры. Во время тревог, которые иногда длились до семи часов, у сотрудников Эрмитажа под рукой всегда были книги. Мы держали их в сумках от противогаза. Орбели, как начальник объекта, сердился: "За пояс надо книги совать!" А кожаные пояса многие из нас съели.
Ночью мы читали при свете карманного фонарика. Помнится, в ожидании бомбежек мы встречались с профессором Борисовым в Ротонде, на границе наших пожарных постов, и читали друг другу курсы лекций. Он с увлечением рассказывал об основных проблемах семитологии, а я - о своих археологических раскопках. Это поддерживало наши силы и не давало нам расчеловечиться. И все же был приказ: на случай, если город будет взят немцами, взорвать наиболее важные предприятия и организовать внутреннее сопротивление врагу.
Мы не думали о дурном исходе, но, конечно же, облазили весь Эрмитаж, выясняя, где можно было бы спрятать не только ценные вещи, но и людей. На чердаках были такие места, куда никто не проникнет. Для этого пришлось бы заложить ходы туда и пользоваться только веревочными лестницами. И ни одна бы собака-ищейка не нашла! Но ленинградцы не верили, что город будет сдан…
Несмотря на бомбежки и обстрелы, жизнь шла обычным порядком. Я писал свою диссертацию, обрабатывал Кармир-Блур, составлял урартский словарь, изредка ходил на концерты. 23 октября 1941 года состоялся концерт Чайковского. Начался сильный артиллерийский обстрел, и было очень забавно, когда во время исполнения "Итальянского каприччио" тряслись люстры от разрывов снарядов. На пляж Петропавловской крепости упали зажигательные бомбы - они освещали площадь перед Биржей в то время, как на самом здании факелом горела деревянная наблюдательная вышка.
Конец декабря принес первые смерти. К моим пожарным обязанностям прибавилась еще и обязанность служителя морга. По ночам из бомбоубежища приходилось переносить покойников. К этому времени были уже выключены водопровод и свет. В начале января 1942 года я сильно заболел простудой, лежал в холодной квартире у профессора Эрмитажа Натальи Давыдовны Флитнер. Поддерживали друг друга научной работой, обсуждением различных научных тем, читкой своих произведений. Все это способствовало выздоровлению. Откровенно говоря, в самые трудные минуты меня подстегивала одна мысль: если погибну, то все, что мне удалось узнать, что еще не стало достоянием науки, пропадет навсегда, и кому-то потом придется начинать все сначала.
После голодной зимы у многих не было сил даже выйти из квартиры. Помню, мне поручили доставить одного знакомого профессора на эвакопункт. Жил он недалеко от Эрмитажа, на другой стороне Дворцового моста. Когда я пришел к нему, никто не откликнулся на мой зов. Комната его была вся в развале. Я уже собирался уходить, как вдруг из-под каких-то тряпок донесся очень недружелюбный голос. И слова были недружелюбные - в том смысле, чтобы я отстал от него.
Когда я объяснил ему, что принес ордер на отправку, недружелюбие ко мне еще больше возросло. А в Тихвине этого профессора ждал сын. Немалого труда стоило включить его в список на отправку по линии Академии наук. Но профессор все равно отказывался куда-либо идти. Я оставил на столе ему немного "бензинчика" - полфлакона спирта, который мне подарили на день рождения, и сказал, что зайду за ним завтра с санками, чтобы увезти его силой. На следующий день я задержался и, когда снова пришел к нему, профессора дома уже не было. От его соседа я узнал, что он собрал вещи и сам ушел на эвакопункт.
Его спасли несколько капель спирта. Была маленькая встряска от них, и этого оказалось достаточно, чтобы человек пришел в себя…
Сам я эвакуировался из Ленинграда, как и все тогда, - через Ладогу, с командировкой в Ереван в кармане. Это было 30 марта 1942 года. Лед был залит водой у берега, но еще хорошо держал. Запомнилась громадная масса людей, ожидавших погрузки. Я ехал на машине с академиком Орбели и другими сотрудниками Эрмитажа. Музейные экспонаты перевезли еще раньше.
В Новой Ладоге меня накормили жирным супом, после которого у меня начались жуткие колики. Из-за болей в желудке я бросил свой багаж - все, кроме чемоданчика с рукописями. К счастью, позже обнаружил брошенные вещи: кто-то заботливо погрузил их вместе с другими чемоданами в последний вагон.
В пути я не мог ничего есть - организм не усваивал пищи. В Ереван приехал с распухшими ногами. Но все же пересилил себя и пешком пошел к месту раскопок. И неожиданно опухоль спала, только иногда потом появлялась вновь. Врачи сказали, что это следствие длительного отсутствия витаминов. Нельзя было сразу есть жирный суп - надо было привыкнуть сначала к такой пище. Но я ехал в несколько лучших условиях, чем большинство эвакуированных ленинградцев. Это меня и подвело: большинству не выдавали жирного супа…
Борис Борисович Пиотровский - советский ученый-археолог, академик. Родился 1 февраля 1908 года в Санкт-Петербурге. Окончил факультет языковедения и материальной культуры ЛГУ. Область интересов - урартская история и культура. С 1930 года принимал участие в научных экспедициях в Армению. В 1941-1942 годах пережил блокадную зиму. Награжден медалью "За оборону Ленинграда". С 1964 по 1990 год был директором Эрмитажа. Его сын, член-корреспондент РАН Михаил Пиотровский продолжил дело отца на посту директора музея. В 350 залах Зимнего дворца и прилегающих к нему зданиях музея размещено более 2 миллионов 700 тысяч памятников культуры и произведений искусства, собранных за всю историю человечества.
Дневники и воспоминания жителей блокадного Ленинграда читайте в проекте "РГ"
