Там, в старых-старых местах между Вологдой и Архангельском жил сто лет назад крестьянин Иван Глотов с женой Таей и детьми - два сына и две дочери. И он оставил дневник - каждый день, каждое свое движение, год за годом тяжелого, поднебесного труда ("На разломе жизни", 1997). Было ему уже за 40, а жене за 30, когда они вернулись домой из голодного Петрограда в 1918 году, чтобы выкормить детей и спасти себя, взяв землю и дом у отца.
Когда читаешь эти бесконечные записи о том, что делалось каждый день, думаешь, а как это возможно? А еще - какие золотые люди! И еще - они бы прожили в любой катастрофе, нам ведь не прожить - мы все зависим от кого-то - вода, еда, тепло, таблетки, будь они прокляты, энергия - где ее взять? Где этот свой, независимый, невидный способ существования, когда именно ты сам можешь прокормить свою семью, пусть с помощью других, таких же, как ты, но все же сам? И где взять силы, чтобы так отделиться и выживать, если нужно?
1922 год. "26 августа, пятница. Измолотили овин овса, насадили ржи, с большого сеновала на маленькой перенесли лен, привез и сложил овсяницу на синник, сено отаву свез к гумну в соломенник, извеяли овес всю мелочь пелеву и охвостье снесли на синник. Убрал овес с гумна, замочил ядрица. Тая полоскала с бука белье. Ночью высушил овин с рожью, овса навеяли 6 кулевых мешков".
Кажется, что таких записей - миллион, каждый день, ежегодно, ежечасно. Тот, кто хотя бы в детстве или юности занимался деревенской или строительной работой, понимает, что это такое.
1930 год. "31 июля. Утром в 2 часа я сыпал молоть на мельнице на речке ядрица, в 3 часа разбудил Толю (это сын), пошел по Рыжка (конь драгоценный, много раз упомянутый), нашел в Боровых над логом, намолол толокна 1 пуд 15 фунтов, свез на Слище лен 25 снопов, привез сено из-под вепря. Сгребли остатки на Муравьишных, под Маковицей и в Новой Согре не все, 5 куч наокучивали, Рыжко ночевал в бору Полянке. Погода без дождя".
Каждый день, каждый час. Достоинство жизни - кормящей, делающей, длящейся нескончаемо. Все умеющие руки. Все виды деревенской и строительной работы. Сам все возводил. Праздники - только божьи. "Светлое Христово Воскресение. Пасха. С Таей вместе вперед и обратно ходили к Пасхальной службе и весь день провели дома". Праздник - сходить в церковь. И еще праздник - пировать. "Мы пировали", чудесное слово, никакого другого.
Нет прозвищ в деревне, нет уничижительных имен. Нет даже просто имен - только по имени-отчеству. Федор Михайлович, сапожник, Мария Владимировна, крестная мать, Дмитрий Андреевич, мельник. "С Иваном Григорьевичем Горбуновым срубил перед крыльцом конюшню". "Терентий Никанович от Андрея Егоровича принес гребень". Все зависят от всех, низкий поклон, вместе быть, вместе орать.
Орать? Да ведь еще и древность, язык. Сумрачный, прелестный. Колоколо, пожня, ширкун, заполоск, овсяница, зубленье, суслон, оляба, домер, зобенка, сталик, слаща, леха, завор, новодерь и, наконец, гореченька. И еще тысячу слов для тех, кто чует в себе Велимира Хлебникова. "Исправили осек на Землянишном у пожни Оверича". "За дело кожи и опойки свесил ржи".
Мир? Покой и счастье? Нет, не мир. Вот заказное письмо (орфография оригинала сохранена): "Председателю Центрального Исполнительного Комитета т. Калинину. ПРОСЬБА. Более 20 лет работал на заводе в городе бывшем Петрограде, а ныне Ленинграде, завод бывший "Струк", а ныне "Ильич". В 1926 году вернулся я на родину и занялся крестьянством, как будучи воспитан в семье своего отца коренного крестьянина, занимавшегося только крестьянством без всякого наемного труда и торговли. Все заработанные в кровавых мозолях на руках мои гроши пошли на молодое мое сельское хозяйство, и при всем моем непосильном труде через несколько лет я добился до середняцкого хозяйства. Это бывший заводский рабочий, а в настоящем году обложен едино с/х налогом в сумме 45 р., а также и в хлебозаготовительную кампанию наложено на меня 32 пуда хлебом. Я, как бывший заводский рабочий, попал наравне с кулацким и зажиточным прослойком, т. к. последние лица вредного элемента бывшие эксплуататоры чужого труда и торговцы, а я рабочий, не в силах переносить сделанную ошибку на местах из-за личных счетов с некоторыми личностями, мне позорно и невыносимо быть в одном списке с этим элементом. Имея семью пять человек при молодом моем хозяйстве, я отвез хлеба 32 пуда, а с чем я остался, а без хлеба и положение мое самое тяжелое и безвыходное с семьей остаться на голодовку. Убедительно прошу т. Калинина исправить ошибку, вкравшуюся на местах, отменить хлебное наложение, исключить из позорного списка, ибо тут мне не место, т. к. вся полнота ясности свидетельствуют мои прилагаемые документы. 1929 года, ноября 5 дня. Гражданин Ив. Гр. Глотов".
Уже описали имущество. Вот-вот отнимут и выселят. "Опись имущества кулацкого хозяйства Глотова И.Г. 1930 г. 5 февраля". Дом, двор и хлев, конюшня хлев и синник, амбар, баня, гумно 1/3, лошадь рыжей масти, две коровы, овец 2 шт., ягнят 4 шт., молотилка, веялка, соломорезка, сепаратор, дроги, телега, сани, плуг, борона, комод, кровать железная, кровать деревянная, часы стенные, стол большой, два небольших стола, два венских стула, три простых стула, сбруя, гардероб, "пинжак серый", женское драповое пальто, два сундука, жакетка, брюки, кольцо золотое, плащ клеенчатый, пальто женское, самовар, поднос, умывальник, таз и ковшик медные, тулуп, 5 ларей, 1 мясорубка".
О да, это большой кулак! Это всем кулакам кулак. Это вершина кулачества!
Но случилось чудо. Причины неизвестны. Не прошло и полугода, в канун Пасхи, 19 апреля 1930-го, как его опять "перевели в середняки". И даже вернули хлеб, взятый излишне как с кулака. Снова счастье? Конечно нет. Тот же год, 1930-й. "20 июля. К вечеру положение жизни обострилось: пришла весть, что опять вводят в кулаки и выселение неизбежно, вся энергия в работе упала, и жизнь уже не стала радостной. День без дождя".
Жизнь перестала быть радостной. Нет, не изгнали, не "выселили", не отправили в дождь и глад, на смерть семьи. Оставили, пусть и с клеймом. Он ушел далеко за 80, в родном селении, в конце 1950-х, и женщина его, Тая, за 90 лет, в 1970-х. Они были очень здоровые люди, вскормленные работой и чистым воздухом. Живы были и дети, кроме сына, погибшего в 1945-м, под Кенигсбергом, и каждый из детей дал потомство. Семья не прервалась.
Но вот что прервалось - чувство радости. Есть дневник: "я орал, я возил, я поставил, я жал", и вдруг, в какой-то момент, даже день известен, его "я" исчезло. Только безличное: работали, доехали, сделали. А потом исчезает и сам дневник. Молчание, вечное уже молчание, говорить незачем.
1931 г. 11 июня. "Вступили в артель. Обобществили: дом - 1, двор - 1, конюшня - 1, гумна - 1/3 часть, плуг- 1, борона - 1, веялка - 1, молотилка - 1, соломорезка - 1, дроги - 1, телега - 1, комплект сбруи - 1, лошадь - 1, коров - 1, телят - 1, овец большая - 1, работников мужчин - 1, женщин - 1, подростков ж[енского пола] от 14 до 18 [лет] - 1, малых и стариков - 2".
Обобществили. Больше ничего своего, кроме самого личного. Для него - навсегда. А для нас?
Но с каким же достоинством он прожил жизнь. Достоинством труда честного, кормящего, сильного и умного.
