К. Богомолов, человек умный и одаренный, не занимается сценическим переосмыслением классики. Он не ставит спектакль по пьесе Чехова. (Вечный спор: "режиссер ставит пьесу" или занимается авторской режиссурой "по пьесе"?) В нашем случае он не собирается никого обманывать. Он ставит собственное драматургическое произведение, сочиненное, что называется, "на плечах" классика, но рассказывающее о другой эпохе. Чеховская "Чайка" рассмотрена им как один из "бродячих сюжетов" на все времена. И К. Богомолову не надо оправдываться за то, что он распорядился им таким, а не иным способом. При этом он демонстрирует свое умение создать чеховскую атмосферу настроения, течения обыденной жизни, даже используя радиомикрофоны и видеопроекции.
Хотя эта постановка, как и искренний, горячечный, с режиссерскими перехлестами спектакль "Чайка" К. Хабенского в МХТ, интересна для театроведческих штудий, для расследования схожести и различий творческих мировоззрений, воздержусь от искушения заняться своим полузабытым ремеслом. Ограничусь вопросом, который, судя по всему, занимает К. Богомолова не только в театральном контексте. Треплев в "Чайке с продолжением" обрушивает на Дорна тирады, далекие от эстетики. Его волнует не борьба старых и новых форм в искусстве, а место художника в отношениях с властью, историей, социальными процессами. И если у Чехова Треплев с горечью осознает, "что дело не в старых и в новых формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах", то Треплева из спектакля эта тема беспокоит не в первую очередь. Для него важнее другое - он не верит в искренность, творческую честность художников, символизирующих "оттепельное время".
Тех, кто стал кумирами перестроечной поры. Для него все они, от Окуджавы до Вознесенского, неотъемлемая составляющая системы, которая предуготовила им роль "разрешенной оппозиции". По его мнению, все подцензурное творчество, консервативное или либеральное, служит власти и ею поддерживается. Сознательно или бессознательно, вслед за А. Камю он рвется утверждать, что "свободная печать бывает хорошей или плохой... Несвободная печать бывает только плохой". И наталкивается на печально-ироничный взгляд Дорна-Богомолова, для которого все эти рассуждения максималистское прекраснодушие, по преимуществу несовместимое с реальной жизнью. И в значительной степени несправедливое по отношению к тем, кто творил в подцензурной стране.
Для меня, как и для многих моих сверстников, живших в советскую эпоху, это тема в высшей степени болезненная. Помню, как был подвержен жесточайшей критике за то, что позволил себе заметить, что подцензурные литература и искусство в СССР дали художественные шедевры, обращенные к десяткам миллионов зрителей и слушателей, и что они сыграли не меньшую роль в политическом и душевном окормлении граждан, чем те, что создавались в эмиграции. Обвинение в конформизме было не самым сильным.
Проблема выбора жизненного пути, ценностей, которыми дорожит человек, стояла перед ним изначально, с того момента, когда он начал размышлять о самом себе. Возможно, ХХ век обострил это до болезненности, до разрушительной рефлексии. Но думаю, что и это не так, - достаточно вспомнить шекспировского "Гамлета". Но все же, все же... Мы примеряем на себя трагический и прекрасный груз человеческого опыта, который увеличивается с каждым десятилетием. Груз проблем и грехов.
Даже после завершения политической "оттепели" в СССР в 1968 году марксистско-ленинская культурная политика, декларируемая ЦК КПСС, тем не менее признавала художественное многообразие советского искусства "в рамках социалистического реализма". Эти рамки могли сужаться или расширяться в зависимости от потребностей текущего момента. Они вмещали в себя прозу "почвенников", как В. Белов или Ф. Абрамов, "городских" писателей, как Ю. Трифонов или В. Аксенов, "лейтенантскую прозу" Б. Васильева, Ю. Бондарева, В. Быкова; спектакли Г. Товстоногова, О. Ефремова, А. Эфроса, Ю. Любимова; кинофильмы М. Хуциева, А. Тарковского, А. Кончаловского, Г. Данелии... Художники-нонконформисты в сложнейших подцензурных условиях обретали свой голос, который был слышен за пределами творческой среды. Они шли на риск, пробуждая гражданственность и человечность.
Мастера, открывшие новое дыхание в пору "оттепели", сумели выразить то, что жило в толще народной жизни под покровом советских идеологем. Они создавали большое национальное искусство. В потребности говорить живым языком нередко соединялись, казалось, несоединимые. Не забуду, как В. Солоухин, один из идеологов консервативного "почвенничества", пришел на сдачу высокому начальству спектакля "Юнона" и "Авось" в Театр им. Ленинского комсомола, чтобы поддержать А. Вознесенского и М. Захарова, которых не без оснований считали "западниками". Потому что дело не в "старых и новых формах" и уж точно не в заданных идеологемах, а в живой энергии творчества.
Об этом не стоит забывать и сегодня, когда между художниками разных направлений прервана живая коммуникация. Что не на пользу культуре великой страны.