Неизменным на протяжении веков остается страсть театра к этим непревзойденным во всех отношениях творениям. Американец Гарольд Блум, автор блистательной книги "Западный канон", резко споря с постмодернистской идеей "смерти автора", утверждает: "В мировой литературе Шекспир занимает такое же место, как Гамлет в кругу художественных образов: это всепроникающий дух - дух, не знающий предела... Шекспир велик, как сама природа, и через посредство своего величия ощущает ее равнодушие. В этом величии нет ни одной сколько-нибудь важной черточки, которая бы объяснялась культурной узостью или половой ограниченностью".
Безмерность Шекспира и вправду многократно пугала и до сих пор пугает как его комментаторов, так и практиков, не решающихся признать в вернувшемся в Стратфорд пьянице и дебошире гения, создавшего "Гамлета". Между тем именно безмерность Шекспира до сих пор бросает вызов искусству - вызов, заставляющий принимать человека со всей его бездной и красотой - так, как Христос под петушиный крик смотрел на Петра, только что предавшего его - с надеждой и требовательностью. Этот взгляд на Шекспира воодушевляет, но и превращает Барда в некое подобие гегелевского Абсолютного духа - канонизированный автор не по большому счету нуждается ни в читателе, ни в критике.
Шекспир в европейском театре начала ХХI века все чаще становится объектом исследования наших самых патерналистских фантомов. Он по сути замещает собой фигуру "умершего Бога", фигуру Отца, тоталитарно довлеющего нашему сознанию. Так, поляк Кшиштоф Варликовский поставил "Укрощение строптивой" - выдающаяся актриса Данута Стэнка (москвичи ее видели в только что показанном спектакле Константина Богомолова "Лед") читала финальный монолог Катарины именно так - с глубоким сарказмом по поводу возможности смириться перед властью мужу. А в совсем недавнем театральном исследовании "Африканские истории Шекспира" польский режиссер соединяет в одном спектакле "Венецианского купца", "Отелло", "Лира" с прозой южноафриканского писателя Кутзее, замечая в каждом из великих сюжетов тоталитарную фигуру отца и мужа, создающего для своих дочерей и жен невыносимое "описание мира".
Отечественные спектакли последнего десятилетия воспринимают пьесы Шекспира не более оптимистично. Едва ли не главный шекспировский адепт современной сцены Юрий Бутусов, начав со своих знаменитых "трагифарсов" в "Сатириконе" (там шли в его постановке "Ричард III" Шекспира и "Макбетт" Ионеско), несколько лет назад открыл новый, "меланхолический период" постановок Шекспира, поставив "Мера за меру" в Театре им Вахтангова.
В его холодном пространстве метались люди, выясняя право человека перед лицом государства оставаться, сметь быть самим собой. Глубоко скептический, кафкианский подход к истории, свойственный Шекспиру, взгляд на ее движение как на движение по кругу, где раз и навсегда открыта охота на свободу человека - эти размышления неизбежно должны были привести Бутусова к "Гамлету". И привели - вскоре он поставил его в МХТ им. Чехова. Кстати, замечу в скобках, не этот ли трагический скептицизм роднит Шекспира с пушкинским "Борисом Годуновым"? Не этому ли наш поэт учился у Барда? Еще более страшную сценическую поэму любви и ненависти, историю про насилие и страсть к убийству, которые разлиты в самой атмосфере времени, показал Бутусов на нынешней "Золотой маске" в своем питерском спектакле "Макбет. Кино" (Театра им. Ленсовета). Этот спектакль превращает "Макбета" едва ли не в "Ромео и Джульетту" эпохи апокалипсиса, где любовники тоже пьют яд, только этот яд стал для них ни мертвой, но живой водой, - они дышат ядовитым воздухом, самозабвенно танцуя в его угаре.
Глубоким скепсисом, иронией и разочарованием отмечены и последние шекспировские постановки Роберта Стуруа. В своей московской "Буре" (театр Et Сetera), уплотнив действие до полутора часов, перемонтировав текст и нарушив шекспировский "порядок слов", Стуруа остался верен духу этой мрачной и глубоко безнадежной пьесы Шекспира, к концу жизни усомнившегося в способности человека управлять не только миром, но и самим собой. Шекспировский год театра Александра Калягина открыл еще одной шекспировской постановкой Стуруа - правда, к сожалению, не в новом грандиозном переводе Марины Бородицкой - "Комедию ошибок". Но и здесь путаницу, возникшую в городе при появлении близнецов, Стуруа прочитал как трагедию об утраченных иллюзиях, о том, какими страшными могут быть обманы в наш вполне комфортный век и как мнимости несут в себе зародыши роковых перемен.
"Гамлет.Коллаж" в постановке Робера Лепажа в Театре Наций, где царствует один персонаж и один актер (Евгений Миронов), куб становится многогранным символом одинокой, лишенной рая человеческой вселенной, где сродственное бытие всех со всеми превратилось в инцест, извращение. В ванной комнате, где белокурый Гамлет начинает монолог "Быть или не быть?", ему в руки легко ложится бритва, вместе с нею он выходит в открытый космос - по граням вертящегося куба влезает на его внешний верхний край и, спустив ноги в звездную бездну, прикладывает бритву к шее. Смерть - это весь космос, это тоска по нему, это все люди, убивающие себя и друг друга, смерть - это не любовь.
Сегодня, в день (впрочем, вполне символический) шекспировского рождения, Театр Наций покажет еще одну постановку по его пьесам: "Шекспир. Лабиринт". Её осуществили восемь разных представителей современного театра, устроившие путешествие по творчеству классика и задействовавшие практически всё пространство театра.
Так стартует новый шекспировский век, полный страсти и любви к человеку.