Надж использовал мотивы пьесы Георга Бюхнера для разговора о жертвах войны - замысел возник во время вооруженного конфликта в Югославии, откуда режиссер родом. Кстати, "Войцеку" дали приз зрительских симпатий на белградском фестивале "БИТЕФ".
- Для меня самого есть определенная магия в том, что все эти годы спектакль не теряет актуальности, а публика принимает его неизменно тепло (чего не скажешь о критике - поначалу в рецензиях встречались и противоположные оценки). Во Франции мы однажды играли этот спектакль даже в психиатрической лечебнице, и он имел большой успех. Увы, мир не изменился, вражда между братьями продолжается, - признался Жозеф Надж. - Объект исследования здесь - безумие, выход за рамки в экстремальных условиях. В частности, на войне. В пьесе этого нет, такова моя личная версия. Я обычно опираюсь на литературный материал, но никогда не ставлю его как есть. Вот и "Войцек" сделан не буквально по Бюхнеру. Однако мне хотелось поставить именно текст - и я впервые сохранил главную линию, характер Войцека (его роль исполняет сам Надж. - "РГ"). Это архетипический образ, образ жертвы войны и жертвы тоталитаризма. Собственно, кроме этого персонажа, четких связей с пьесой и нет. Фигура доктора - воплощение капитализма…
Возникает вопрос - а нужно ли зрителю вообще тут иметь в виду пьесу Бюхнера? Поможет ли раскрыть замысел постановщика знание хотя бы сюжета или главных героев? Вроде бы и не "накладывается" этот текст на броуновское движение персонажей Наджа. Но, зная историю Иоганна Войцека, зритель, по крайней мере, не будет питать иллюзий и ждать катарсиса. Неоконченная драма Бюхнера была написана в середине XIX века на основе реальных событий: отставной солдат Иоганн Войцек, забитый, униженный и изнуренный психологическими экспериментами доктора, заколол из ревности свою любовницу, вызвав в обществе споры о том, совместима ли нищета с моралью.
Спектакль, лишенный технических спецэффектов, линейной фабулы и даже слов, выдержан в мрачноватых тонах. Неярких - как визуально, так и содержательно. Гротеск, элементы буффонады и комедии дель арте реализованы так, что не вызывают сильных эмоций. Вы понимаете, где ужасное и где забавное, но разбираетесь в их сплетении, не успевая посмеяться или разволноваться. А местами и разобраться не успевая. Каждая из нелепых фигур передает по ходу действа несколько состояний: в одной сцене какой-нибудь подопытный кролик Доктора "добрый" или "несчастный", в следующем "злой" и "глухой".
Все очень условно, нарочито и понарошку - люди словно вылеплены из глины, убитый забинтован и снова жив, вырванная из спины соперника красная тряпочка безобидно валяется на полу, вырезанный из собственного чрева кусочек плоти как-то "нефизиологично" проглочен, пластилиновый бюст (вождя?) теряет маску… Одна из сильнейших сцен соткана из ничего - персонажи колотят палками по металлической стене, а звучит это как ожесточенная перестрелка. Фактуру для демонстрации унижения и без того ничтожных людей постановщик щедро черпает из тоталитарной эпохи: в декорациях дотошно воспроизведена убогость и облезлость, заскорузлая одежда и безразмерные башмаки отсылают к эпохе "великих строек коммунизма", ведра с досками мгновенно трансформируются в нары - все это оттуда, из нашего прошлого, о котором выходец из восточной Европы наверняка имеет достаточно ясное представление. Эта, так сказать, гулаговская эстетика помогает отечественному зрителю если не персонифицировать зло, то конкретизировать его. Попытка избавиться от него во многом движет действием, но в основе - проблема все же общечеловеческая.
В Воронеже ничего подобного не видели, и потому большой зал драмтеатра был для публики, готовой к неожиданностям, несколько велик. Притом, что показывали "Войцека" трижды. То есть места заполнялись, но многие зрители явно выбрали постановку неосознанно и на спектакле скучали и шептались - дескать, отчего нам не дают программки с разъяснением, "что хотел сказать автор". Но были и искренне заинтересованные лица, и крики "браво!".
Следующий спектакль Жозефа Наджа будет, по его словам, разговором о ГУЛаге: режиссер, которого и раньше интересовала литература о лагерях, "вошел в резонанс" с темой после Чеховского театрального фестиваля в Москве, увидев в произведениях Чехове предвестие тоталитаризма, а развитие сюжета обнаружил в стихах Мандельштама.