В этом году мне попались на глаза фронтовые дневники и мемуары моего деда - Бориса Адриановича Ильина. Они всегда лежали на видном месте, но как-то все не хватало времени заглянуть в них. Я начала читать и не смогла оторваться. Эти записи, сделанные от руки и напечатанные на машинке, позволили фактически пережить войну - вместе с мальчиком из чувашской деревни встретить первые известия о ней, пройти учебку и фронт. Деду было 20 лет...
1941 год
"...О начале войны мы узнали 22 июня. В Хормалы сообщили по телефону из Ибресь - радиотрансляции в селе не было, а газеты еще не поступили. Народ был настроен закончить войну месяца в три... Всем не терпелось услышать сообщения о наших первых победах, но через Ибреси до села доходили неутешительные вести, немцы продвигались вперед, не получая сокрушительного удара. В село пачками пошли повестки из военкомата. Начались прощальные пьянки, слышался плач женщин - мужики уходили в армию.
Прошло очень немного времени после начала войны, а немцы уже приближались к Москве, к Ленинграду. Мы беспокоились о Симе (брате). А он писал бодрые письма - пытался пойти в армию, но его не взяли. Помню его слова: "Немцы бомбят Ленинград, но ленинградцы не унывают, загорают у стен Петропавловской крепости..."
Глядя на своих друзей-товарищей, уходящих в военные училища, в армию, я тоже рвался туда же. Причем меня сильно привлекала служба в военно-морском флоте, и я как-то написал письмо наркому военно-морского флота адмиралу Кузнецову с просьбой принять меня на службу. Письмо переслали в наш военкомат; меня вызвали и сказали, чтобы я подождал немного.
В осенние дни 1941 года у нас проводилась большая работа по сбору теплых вещей для красноармейцев на фронте - варежки, шерстяные носки и так далее. Причем варежки вязались особые - с отдельным указательным пальцем, чтобы можно было нажимать на спусковой крючок".
1942 год
"30 июня нам вручили аттестаты об окончании средней школы. Наверное, в тот же вечер устраивали прощальный выпускной "бал". Помню, только-только у нас в селе стал известен фокстрот, а танцевать никто не умел. Токарев показал нам, как его танцуют. Сначала один, а потом с Тонькой Тимуковой. Тут еще один вопрос возник - а под какую музыку танцуется фокстрот? Опять Токарев выручил: сказал, что можно под "Катюшу". Гармонист выдал "Катюшу", и мы пустились в танец. Летом немцы здорово продвинулись вперед, а осенью подошли к самому Сталинграду. Все наши ребята, попавшие туда, там и остались.
С 1 сентября я был назначен учителем. Стал преподавать математику и физику в 5-7 классах, черчение и рисование - в 5-10 классах. Ребята меня слушались, затруднений в работе я не встречал, если не считать, что с арифметикой меня были нелады. Ряд задач я просто не мог решить, но мне очень помогала мама"...
1943 год
"Начали брать в армию ребят моего года - 1925-го. 15 января подошла и моя очередь - принесли повестку. Два дня прошли в сплошном гулянье. Куда ни придешь, к кому из товарищей ни зайдешь проститься - тебе подносят стакан...
В начале февраля прибыли в Уральск. Оказалось, что здесь размещается Ленинградское военное училище связи (ЛУВС). За месяц, который провели в карантине, мы превратились в человекоподобных. Если прибыли мы в училище прилично одетые и относительно чистые, то, проходя различные комиссии, считали дни, когда нас наконец-то обмундируют. Домашняя одежда вся завшивела, каждый вечер приходилось раздеваться и давить на белье вшей - в спортивном зале, где мы размещались, стоял только треск.
В начале марта стало известно, что в ЛВУС я не прошел. Меня и оставшихся человек 50 отправили в Одесское пехотное училище (ОПУ). Оно тоже было эвакуировано в Уральск. Здесь мы были на карантине около двух недель. Но, наконец, наши мучения кончились. Всех не поступивших в ЛВУС и ОПУ отправили в так называемые Павловские лагеря - в 25-30 километрах от Оренбурга.
С первого же дня пришлось привыкать к железному распорядку: подъем, зарядка, завтрак, строевые занятия, небольшое личное время, отбой. Ходили измученные и жили только в ожидании завтраков, обедов и ужинов, когда можно немного расслабиться, отдохнуть.
Мне не везло в запасном полку. К заработанному здесь истощению и кровоточащим язвам на ногах я где-то подхватил малярию и начал через день валяться с температурой 41-42 градуса. В начале октября нас включили в состав маршевой роты. Затем одни обрывки воспоминаний: все 13 суток, что мы ехали, меня трясла малярия. Беспрерывно.
20-22 числа прибыли в Харьков. В основном шли ночью, очевидно, чтобы нас не засекли немцы, минуя деревни и села. Но к рассвету приходили в деревни и день отсыпались, отдыхали. Я был совершенно обессилен и уже не мог идти дальше. Отстав от своих, вошел в первую попавшуюся хату. В ней - женщина, ей, наверное, было лет 55-60. Она меня не пустила никуда, сказала, надо отлежаться. На мои возражения и порывы уйти отвечала: "Что ни делает Бог - все к лучшему"... Не помню, как ее и звать-то, свинья неблагодарная! Она ходила за мной как за родным. Пролежал я у нее около 8-10 дней, но все же настоял на своем, сказав, что надо найти свою часть.
В поисках нарвался на комсорга. Начал объяснять, что заболел, отстал от своих, отлежал десять дней в деревне у какой-то бабки. Он сразу же напустился с воплями: "Как ты отстал?! Ты комсомолец, тебе доверили пулемет, рассчитывали, что там, где ты - фашисты не пройдут! А ты симулируешь болезнь, провалялся десять дней с какой-то бабой! Судить тебя надо военным трибуналом, подлеца!.." Но, наконец, закончив свои истерические крики, рассказал, где я могу найти свою роту...
Так вот я и вернулся к своим. Это было примерно 10 ноября. Во взводе и в отделении меня встретили нормально. Начал воевать, и вскоре окончательно развеялась романтика, понял, что война - это тяжелый, нечеловеческий и опасный труд".
Декабрь 1943-го. Дед лежит в передвижном госпитале, расположенном в украинском городке Александрия. Периодически у него повторяются приступы малярии, а когда отступают, он бродит по городу - обстановка в передвижном госпитале тяжелая.
"...В своих прогулках по Александрии, подробности которых, кстати, я тоже не помню, когда я очень уставал или замерзал, заходил в хаты, где немного отогревался. Иногда хозяйки сажали за стол и подкармливали борщом. У них в печках стояли два чугуна - большой и маленький. В первом варился борщ для таких непрошеных гостей, как я, - там была только вода, свекла, капуста, картошка и растительное масло. А в маленьком чугуне хозяйки варили для себя, в нем борщ чаще всего был с салом, мясом. И солдаты, возвращаясь обратно в палатку, делились - из какого чугуна им наливала борщ хозяйка".
1945 год
"12 января. Все вокруг молчало и было тихо-тихо... Но вдруг начался рев. Ревела вся земля, все небо, весь мир. На западе земля с клубами дыма поднялась вверх. Стало трудно дышать - воняло порохом. Небо расчертилось тысячами огненных линий - это заиграли наши "катюши". Началась наша настоящая артподготовка. Темп огня нарастал. Гулко хлопали "самовары" - на языке нашего шифровальщика Цымбалова так назывались минометы. Но вот все сорвалось с места и двинулось вперед... В полный рост пошла пехота. Вырвавшись откуда-то сзади, ее обогнали танки и самоходки СУ-76, СУ-152. Над нами низко, почти над землей, на бреющем полете с ревом пронеслись Илы. Начался прорыв...
30 января. Заняли половину деревни Хюнерн и ведем бои за вторую. Фрицы держатся. Вот началась война! Каждый дом здесь - крепость, опорный пункт. Из всех надо выбивать фрица, не церемонясь, а стены домов не берет даже 76-мм дивизионка...
18 февраля. Почти у самого Гросс Тинца. Метров за пятьсот до него на поле увидели мертвого фрица, рядом с которым лежал "машиненпистоле" - крупнокалиберный автомат или ручной пулемет облегченный. Цымбалов поднял его. И тут мы увидели второго фрица, раненного в ногу. До чего жалкий вид и глаза умоляющие. Ранен он был вчера вечером и всю ночь пролежал здесь. Хотелось ему чем-то помочь. Не воюем же мы с такими... Шансов, надежды, что он будет жить - никаких. Кому он нужен и кто с ним будет возиться? Подошел Ершов, спросил у него что-то. Он ответил, что замерз, просит что-нибудь поесть. У нас ничего не было, кроме мешочка сахара у Цымбалова. Он отдал ему этот сахар.
6 мая. Второй день стоим в обороне. Время проходит без особых событий, кажется, что скоро кончится война: чувствуется по всему и все хотят этого… А почему бы и нет? Гитлера уже нет, Берлин наш… Сегодня в 15.00 началась разведка боем первого стрелкового батальона 23 полка. Гремит артиллерия. В случае успеха - пойдем вперед.
7 мая. Торопливо собираемся и выступаем вперед. Среди нас ходят невероятнейшие слухи - война кончена, с немцами заключен договор. Германия капитулировала… Хочется верить этим слухам, но - не верится…
8 мая. Город Радеберг - аккуратный, чистенький городишко. Пока солдаты отдыхают, езжу на велосипеде по городу. Немцы встречают с почтением и страхом, несмотря на то, что я без оружия, лопочут "Гитлер капут, криг капут…" Затем осмелевают и расспрашивают о будущем Германии: "Капут Дойтшлянд?". Объявляют мне, что война кончилась, Германия капитулировала, и уже есть договор, что по радио выступал сегодня и говорил об этом Черчилль…
На всех домах огромные белые и красные полотнища, из каждого окна торчит белый или красный флажок, у всех немцев на рукавах белые повязки. А у некоторых даже красные с серпом и молотом. Бросаются на шею девушки - русские, украинки: "Братцы, дождались!", и плачут все, ревут в голос.
9 мая. У каких-то артиллеристов узнаем, что было официальное сообщение нашего правительства о капитуляции Германии, о конце войны. Невероятный день и не верится, что войне конец. Дико даже как-то… разве может быть так?"
Досье "РГ"
Ильин Борис Адрианович родился 23 апреля 1925 года в Чувашии. В 1943 году призван в армию. Демобилизовался в 1945 году в чине сержанта. Награжден медалями "За отвагу", "За победу". После армии поступил в Ленинградский государственный университет на факультет географии. Большую часть жизни проработал преподавателем в Горьковском инженерно-строительном институте. Умер 19 марта 1999 года.