Абель Феррара показал в Венеции небиографический фильм "Пазолини"

Это вообще странный фильм - настолько странный и недоделанный, что относительно теплый прием его в венецианском зале я могу объяснить только уважительным отношением к самому факту обращения к теме: как говорится, "за попытку - спасибо".

Начинается картина с молчаливых, скорбных по начертанию титров и с эпизода из самого кризисного фильма Пазолини "Сало". Нам напомнят одну из тошнотворнейших сцен и попытаются выдать физиологическое отторжение картины зрителями и прессой за нападки записных моралистов. Это, по фильму, исторически сложившаяся аксиома: гений имеет право. И в нем нет даже попытки вникнуть в реальную драму большого художника, выпустившего на экраны каких-то терзавших его демонов и, похоже, сознательно шедшему к своему трагическому концу.

Пазолини играет Уиллем Дефо, в чьей творческой биографии был замечен сам Иисус Христос из фильма Скорсезе. Хороший актер явно растерян: он, в сущности, не знает, что ему играть.

Нужно изобразить крупную личность, творца и классика - и он не ходит по экрану, а несет себя, не говорит, а вещает истины, и каждая нота в богатой мелодике его речи говорит о безусловной, классической, античной правоте героя. Экранный Пазолини окружен любящими его домочадцами, мы видим его за пишущей машинкой (перед этим герой напомнит зрителям, что позиционирует себя как писателя), слушаем его рассуждения о близкой смерти нарративного искусства - и не покидает ощущение, что нам читают с экрана сборник интервью. Но о том, что перед нами человек кино, сумевший сотворить в кинематографе эпоху, больше не напомнят ни разу. Вероятно, потому, что не знают, как это вообще можно сделать.

На экран явится поседевший Нинетто Даволи - любимый актер Пазолини и главный герой его "Декамерона" и "Цветка тысячи и одной ночи". Функции Даволи в картине не вполне ясны - он тоже как бы живой классик, которому постоянно мерещится вифлеемская звезда в небе и рождение Мессии. Занятно, что звезда приводит его в некую зону толерантного Рима, где празднуется оргия всех полов сразу. Она показана с какой-то застенчивой робостью, отчего кажется совсем неловкой - о таких моментах жизни говорят "и хочется, и колется…" Можно, впрочем, предположить, что персонаж Даволи призван делом опровергнуть истину о том, что Пазолини был убежденным атеистом, и все-таки, пусть даже таким олеографическим способом, связать его бедовую судьбу с божественным промыслом.

Мимоходом напомнят и о политических симпатиях Пазолини - ему привезут из Югославии в подарок диск с "коммунистическими танцами", и о его антифашистских устремлениях (мы заглянем на демонстрацию протеста против "ультра"), и, разумеется, о специфике его сексуального мира - окружающее будут показывать как бы с точки зрения гея, т.е. фиксируя особое внимание на мужских задницах.

Так, тезисно, нам обозначает все основные векторы бытия героя, они уложатся в часовой метраж. И приступят к главному событию, которое потрясло мир: к жестокому убийству знаменитого режиссера на темной римской окраине. Этот процесс показан куда подробнее, займет последние двадцать минут необычно короткого фильма, и это первый случай в картине, когда возникнет какой-нибудь сюжет, причем его покажут в развитии, - появится тот самый нарратив, который, как сказано, умирает.

Итак, мы поняли из этого фильма только то, что примерно знали из интервью режиссера и газетных хроник злополучного ноября 1975 года, когда жизнь гения так трагически оборвалась под дубинами гомофобов. Нам обозначили выдающиеся параметры героя, но не объяснили, не дали даже почувствовать, в чем их выдающиеся достоинства. И получилось, что велеречивый персонаж, изображенный Уиллем Дефо, никак не соотносится с мастером, создавшим "Аккатоне", "Теорему" или "Кентерберийские рассказы".

Последним курьезом фильма стал тот факт, что по-итальянски итальянский гений общается только с барменами и проститутками, а со зрителями, коллегами и в домашнем кругу изъясняется в основном по-английски. И действительно, как же иначе его поймут на родине Абеля Феррары?