Прокофьевский марафон прошел на крупнейшей в Европе концертной сцене - в Аудиториуме, появившемся в Риме в 2002 году. Гигантский комплекс Парка музыки - это три современных концертных зала, оборудованных студиями звукозаписи и вмещающих 4700(!) зрителей. Аудиториум стал новым домом и для старейшей в Италии музыкальной Академии Санта-Чечилии, ведущей свою историю с 1585 года и включающей в список почетных членов практически все великие имена - от Монтеверди и Скарлатти до Листа, Верди, Пуччини, Вагнера, Стравинского, Рахманинова, Шостаковича. Здесь же - и Сергей Прокофьев, дебютировавший на сцене Санта-Чечилии почти сто лет назад (в 1915 году). Моноциклом "Прокофьев" Академия отметила и четверть века своего сотрудничества с Валерием Гергиевым и Мариинским театром.
В программу "Прокофьев" Валерий Гергиев включил все симфонии, кантату "Иван Грозный" и скрипичные концерты композитора. Солировал греческий скрипач Леонидас Кавакос: в его исполнении и виртуознейшие пассажи, и напористые штрихи, несущиеся под рокот литавр, были также феноменально естественны, как и хрупкие линии кантилены, напоминавшие пылкие прокофьевские адажио, как и бесконечные, истонченные флажолетами красоты в Первом концерте, стремящиеся к звуковому абсолюту. Совсем иные градусы и территории прокофьевской музыки открылись в марафоне семи симфоний, прозвучавших в исполнении оркестра Мариинского театра. Собирая крупные тематические блоки, Валерий Гергиев не только Прокофьева, но и Чайковского, Вагнера, Шостаковича, Стравинского и др., интерпретирует как единый звуковой объем с его собственной мегадраматургией и смысловыми рефлексиями. Он словно обрывает "связи времен" - ранних, поздних сочинений композитора, вскрывая их в ином, целостном формате, проявляющем сразу все пересечения, зарождения, интуиции, конфликтности, пульсы растянутого в реальной хронологии музыкального процесса. И в этом ракурсе прокофьевские симфонии развернулись как будоражащее и актуальное полотно, где в каждой партитуре вскрывались аллюзии, связи и индивидуальные черты, образующие грандиозный ландшафт, богатый звуковыми коллизиями. Легкая гибкость струнных и веселая заводная моторность Первой симфонии сменялись глыбообразными рельефами и "рваными" темпами в Четвертой. Гергиев легко передвигал оркестр от прохладных рояльно-пиццекатных красот к громадным "индустриальным" или футуристическим звуковым пейзажам. В Пятой симфонии из тонких деталей выстраивались объемные структуры, где в бегущем оркестровом тутти сверкали блики ориентальных мотивов или лирики "Войны и мира". Во Второй симфонии струнные зависали нежнейшей прозрачной стеной, а следом начинался знакомый по "Александру Невскому" "тевтонский вой" медных. В Третьей симфонии, связанной с миром "Огненного ангела", тихо мерцали деревянные и струнные, наплывающие эфирными флажолетами и глиссандо. И тут же рубленый штрих оркестра нагнетал звук до масштаба "колосса". Шестая, послевоенная, с ее страшным цокотом оркестра и накатами литавр обрушивалась безнадежным финалом, оглушая стоячим непроницаемым звуком меди. Римский зал был потрясен.
Так же он был потрясен продолжением "тоталитарной" темы, когда с оркестром и хором Санта-Чечилии Гергиев исполнил кантату "Иван Грозный". Обжигающий страстью голос актера Томмазо Рагно (Tommaso Ragno) погрузил римскую публику в апокалиптическую атмосферу средневековой Московии с ее деспотией царя, опричниной, военными битвами и триумфами, нескончаемыми молитвами за спасение души. Римской аудитории, как никакой другой в мире, оказалась близка эта грандиозная драматургия величия и распада, тирании, подавления, убийств и безнаказанности, и одновременно - душевной муки, сокровенной правды, интуиции. У музыкантов Санта-Чечилии "Иван Грозный" прозвучал как "родной" - со всеми нюансировками, артикулированными Гергиевым: наваливающийся стеной звук, обрывы в тишину, скифские энергии во "Взятии Казани", хлещущий звук опричнины, взрывающиеся исступленным воплем хоры. И сквозь слои этого "апокалипсиса" прорывалась тихая бесплотная молитва детского хора "Спаси, Господи!". Катарсиса в "Иване Грозном" не наступало. Зато в душе оставалась пережитая за час катастрофа, которую люди, прошедшие через ужас реальной истории, не должны допустить. "Иван Грозный" об этом напомнил.