Пьеса, пережившая сокрушительный чеховский юбилей, после которого всем казалось, что еще нескоро голоса ее персонажей привлекут внимание театров, вновь оказалась в центре общественного и художественного сознания, предлагая все новые и новые ответы на вопросы, поставленные в самом начале ХХ века. Знаменитое мейерхольдовское "Танцуют! Продано! Танцуют! Продано!" стало нешуточным содержанием жизни того самого поколения, которое и подумать не могло, что ему достанется переживать драму Раневской как свою собственную, не ожидало столкнуться с опытом сходных утрат.
Вовсе, не пытаясь примирить все эти необычайно разные спектакли, нельзя не заметить одного их общего свойства - едва ли все персонажи в них связаны единой драмой, все в той или иной степени - одна компания.
Но ни у кого это чувство одной семьи не проступает так явственно, как у Владимира Мирзоева. С первых тактов спектакля, озвученного звуками нохасидского оркестрика, который не переставая, надрывно заливается в левом углу сцены, стремительно скатывается к нашим ногам поэзия необычайного ухода. Покатый деревянный помост, увенчанный то ли крестом, то ли виселицей (сценография Лисянского), заставляет людей двигаться осторожно и изысканно, и чувства они выражают так же - осторожно, не надрывно. Надрыв пространства и времени так высок, что с ним невозможно не считаться. Спектакль так и дышит - очищенный от всяких исторических и бытовых подробностей - с меланхолической осторожностью, заговаривая боль, грациозно балансируя над пропастью. С того мгновения, как вся компания появится на покатой половинке деревянного помоста, сгрудившись не пугливой, нет, но одинокой стаей, пройдет всего лишь несколько песен, несколько вздохов, несколько монологов в форме прозрачных стихотворений. Ничем не потревоженные, даже стуком топора, примиренные и давно знающие свою судьбу, не имеющие даже где голову приклонить, эти люди ходят не по дому - по плоскости эшафота, в которую - точно в книжках для вырезания, вдавлены рояль, мебель и стены бывшего дома. Подлинная их обстановка далека от всякой реалистичности: она давно стала поэтическим тропом, символом не одного поколения - крест и виселица.
Надрыв отдан музыке. В ней легко слышатся страстные мотивы земель, пролегших от Дуная до Волги. В слове же ворожит поэтическая прозрачность холодного вымерзшего сада. Снежная его королева - Раневская в исполнении Виктории Исаковой. Ее "декаденщина", ее внутренняя причастность к артистическому типу русской аристократки, роднит ее с тем, как прочитана Раневская Додиным и Ксенией Раппопорт. Да и Лопахин имеет у них сходные черты - и Данила Козловский, и Александр Петров (актер театра им. Ермоловой, приглашенный на эту роль) чувствуют себя частью сада, и оба явно станут жертвами надвигающейся бури.
Только Лопахин-Петров любит Раневскую как мальчишка. А ужас того, что все они будут сметены, схлынут с русской земли страшной неведомой силой, выражен скорее через танец, через общий пластический рисунок, чем средствами режиссерского разбора, жестко прочерчивающего ясные смыслы. Во всяком случае, именно на этом "Вишневом саде" чаще всего вспоминаются слова Мейерхольда о музыкальности чеховской пьесы, о том, как все в ней подчинено определенному ритму.
Спектакль совсем не отвечает на вопросы: как случилось, кто виноват? В нем никто не одержим выяснением отношений со своей историей, с прошлым - темы, настойчиво звучащие в спектакле Льва Додина. В нем почти отсутствуют темы греха и возмездия за рабство. В нем царствует атмосфера фатальной завороженности собственной гибелью. Но и там, и здесь тема греха и возмездия неожиданно сильно звучит в "партии" Раневской. Героиня Исаковой в финале просто поет песню на стихи Алексея Толстого "Грешница", и имя Христа на ее устах завершает спектакль о тихом и страшном русском апокалипсисе.