Бутусов с его рок-н-рольной, стихийной, полной художественного хаоса энергией открывает булгаковскую пьесу через поэтику сюрреалистического, горячечного сна.
Собственно, пьеса Булгакова так и написана в 1928 году - в ней сплелась горячка гражданской войны и отчаянное предчувствие наступающего террора. Не удивительно, что ее постановку в Художественном театре Сталин не одобрил, и пьеса Булгакова надежно легла под сукно. Но когда стало можно, ее ставили неохотно, так что звонкой театральной судьбы у нее не получилось. Знаменитый фильм Алова и Наумова с грандиозными актерскими работами был впечатляющим, но вовсе не самым адекватным прочтением сюрреалистической пьесы.
Юрий Бутусов, действуя явно наперекор этой киноверсии, сведя все богатство мест действия, от крымских степей до парижских набережных, к двум лаконичным топосам - узкой полоске авансцены, отгороженной от остального пространства железным пожарным занавесом, и огромной пустой сценой, над которой плывут два огромных глазных яблока с камнем вместо зрачка. В зале тоже не по себе - на первом ряду вместо зрителей сидят набитые соломой "покойники" в камуфляже. Горячечные сны морфиниста - то ли генерала Хлудова, то ли самого Булгакова - переполнены стихами Бродского ("приезжать на родину в несчастье, приезжать на родину для смерти"), Маяковского, Володина, Довлатова, но своей эстетикой больше всего напоминают "Заблудившийся трамвай" Гумилева, где человечьи головы превращаются в вилки капусты или брюквы, а в революционном Петрограде вдруг слышится шепот Петра Гринева из "Капитанской дочки". Так Парамон Корзухин (Валерий Ушаков) превращается у него в бронепоезд и, тяжело пыхтя, двигается из одной кулисы в другую.
Бутусов подобно Андрею Жолдаку строит свой сценический мир на физическом надрыве, заставляя актеров искать подлинности сценического бытия в телесных спазмах. Страшная тифозная дрожь бьет Серафиму Корзухину (Екатерина Крамзина) добрую четверть длинного первого действия, ее лицо напоминает трагическую маску Федры-Алисы Коонен, а мимо нее проносятся в нескончаемом изнурительном беге долговязый приват-доцент Голубков-Сергей Епишев, Чарнота-Артур Иванов, Люська-Екатерина Нестерова. Едва остановив свой бег, они рассаживаются по углам точно зверьки, или неведомые существа, а женщины то и дело читают удивительные булгаковские ремарки, окончательно мешая сон с явью, не давая опомниться и понять, в каком мире, в какие времена происходит действие спектакля.
"Туманно ох, как все туманно", - любил говаривать Николка из "Дней Турбиных". Туман, сизый дым, дым отечества, серый и все скрывающий, то и дело опускается на пустую сцену. А когда генерал Чарнота стоит посреди стамбульской площади, делая ставки на тараканьих бегах, то вместо шумной толпы его окружает только безмерная пустота мира и все тот же сизый туман, что похож на обман. Одиночество и бытийный абсурд сопровождают здесь каждого, превращая пьесу Булгакова в историю нашего времени. И генерала Хлудова, которого даже его вечный спутник Крапилин не сопровождает (под тяжестью бессмысленного бега он становится похож на карлика, и только в финале вновь вырастает, и тогда ангел смерти уводит его туда, где стоит Крапилин), и Голубкова, который неожиданно мутирует от толстого к тонкому, и Серафиму, чей трагический серафимский лик становится главной маской этого спектакля.
Перемешав пасьянс, подмешивая в тоскливый монотонный звук Фаустаса Латенаса фонограмму то украинского "Океана Ельзи", то "Pink Floyd", то Иогана Штрауса и группы "АукцЫон", заставляя зрителя пропадать в лесу бессознательного, Бутусов, кажется, в финале пытается вывести всех на широкую и ясную дорогу - он врубает песню начала 90-х "Я остаюсь" группы "Крупский Сотоварищи": "Ты говоришь, что все погибло давно, и слишком много чужих среди нас. Но я, я остаюсь, там, где мне хочется быть". Впрочем, это могло только показаться - спектакль только начинает жизнь на огромной сцене Театра им. Вахтангова.