22 июня 1941 года
Недавно в журнале "Родина" прочла документы о том, как предупреждали Сталина: вот-вот начнется война. Была ребенком, но до сих пор помню ощущение тревоги - она тогда была разлита вокруг. Вот велели на окна наклеить бумажные кресты. Мы вырезали их из газет, наклеивали: чтобы стекла не вылетели, если будет бомбежка или обстрел. И не было семьи, которую бы война обошла стороной.
Моя мама, выпускница медицинского факультета Казанского университета, рано вышла замуж за сокурсника Петра. В 19 лет родила первую дочь. А в 22 года вторую. Под влиянием прозы Куприна им были даны имена Суламифь и Юдифь. А в 23 года мама осталась вдовой - муж Петр, посланный на эпидемию тифа, заразился и умер. За моего отца - Григория Краснопольского - мама вышла замуж через восемь лет. Было это в Нижнем Новгороде, где к тому времени жила мама и куда Краснопольский приехал на строительство Горьковского автозавода. Работал в медсанчасти завода.
Никакого образования у него не было. Его отец, мой дед, рано умер, детей много, и в 9 лет отец начал работать. Первая запись в его трудовой книжке - "мальчик в аптеке". Но окружающих поражало его знание литературы, музыки. На многих книгах моей домашней библиотеки есть пометка: "Папа привез из Москвы". Но, пожалуй, главный талант отца - умение общаться с самыми разными людьми. И доброта. Маминых детей от первого брака, внуков от них, он любил безмерно, ничуть не меньше, чем меня.
Старшая сестра Суламифь - или просто Саля - играла на пианино, был у нее абсолютный слух и музыкальный вкус. Но училась она в Горьковском медицинском институте. В 1941 году закончила 4-й курс, и ее отправили на практику в Чкаловск (Василево) - это на Волге, родина великого летчика Чкалова. Средняя сестра Юдифь (Юта) закончила 10-й класс. В субботу 21 июня 1941 года у них в школе был выпускной вечер. А мы - мама, папа и я - отправились на теплоходе в Чкаловск, чтобы навестить Салю.
Не помню название парохода. Помню, в салоне играли в подкидного дурака. Капитан играл с нами. Запомнила еще и потому, что он проиграл, тасовал карты, и мне предложили "снять карты" у сдающего. И я, как наглая картежница, сказала капитану: "Дуракам шляпу не снимают". За что от мамы получила по губам.
Помню атмосферу того вечера. Говорили только о том, что вот-вот начнется война. Было очень тревожно. Вечером приплыли в Чкаловск. А утром там был какой-то авиационный праздник, и все шли на поле, где он должен был состояться. Женщины и дети впереди, мужчины сзади. Вдруг нас нагоняет отец и говорит: "Война. Сейчас будет выступать Молотов". Яркий солнечный день, окаменевшая площадь. Тогда репродукторы вещали на всю округу. Какой-то стертый, глуховатый голос Молотова, который говорил о внезапности нападения, о том, что враг будет разбит и победа будет за нами. Помню недоумение: почему Молотов, почему не Сталин?
Мама сказала: "Немедленно возвращаемся в Горький, иначе мы не застанем Эльку". Элька - это Илья, мамин младший брат. Его постоянно брали на какие-то военные сборы. И было ясно, что его срочно заберут на фронт. На чем, как вернулись в Горький? Точно не на теплоходе. Пришли в свою Гордеевку, - это район в Нижнем Новгороде, сейчас уже почти цивилизованный. А тогда он был шпанистый. Говорили: "гордеевская шпана", "гордеевские бандиты". Не город, не село: чуть вглубь - частные избы.
Под окнами двухэтажного дома, в котором на втором этаже была наша квартира, громыхал трамвай. Мне всегда это нравилось. Была убеждена, что под окнами квартиры просто должен ходить трамвай. И вот мы идем к нашему дому, а навстречу "гулянье" с гармошкой, с песнями, рыданиями. Провожали тех, кого уже мобилизовали. В их числе и наш Элька - дядя Илья. На спине не рюкзак - мешочек. Танцуют, плачут, надрывается гармонь...
Сестры
По ночам город нещадно бомбили. А днем сбрасывали листовки: "Вашу кочегарку мы сравняем с землей". Никаких бомбоубежищ. Вырыли несколько окопов. Один раз мы даже пошли туда, спасаясь от очередного налета. Поняли, что это никакое не укрытие, и больше туда не ходили. Отца мобилизовали. Когда он уходил, я написала первое и последнее в своей жизни стихотворение. Текст не помню, но очень патриотичное. Заканчивалось оно так: "Чтоб с победой возвращался ты домой назад".
Всех студентов-медиков, закончивших 4-й курс, кроме немощных и беременных, в том числе и мою старшую сестру Суламифь, мобилизовали как врачей. Пообещали: тем, кто вернется с войны, дадут возможность доучиться и выдадут дипломы. Действительно, тем, кто уцелел, в том числе и моей сестре, дипломы выдали. Ни о каком доучивании речи не было - доучила война. Моя сестра, как и все ее сокурсники, оперировала, лечила.
Сперва сестру определили врачом на санитарный теплоход. Могу напутать с названиями теплоходов: один был "Композитор Бородин", другой "Уральский рабочий" - не помню, какой был сначала, какой потом. Но на первом теплоходе сестра поплыла в Сталинград. Там тогда было спокойно, и мы были спокойны за сестру. Другой маршрут был в Калинин (Тверь), - там шли бои... Я встречала сестру на пристани. Была любимицей теплохода - других детей там просто не было. А я ходила между двухъярусными кроватями, поила раненых водой. Почти печатными буквами - другие еще не освоила - писала письма под их диктовку, а еще декламировала стихи - громко.
Репертуар был не детский, сплошь из любимого отцом "Евгения Онегина". Успех был больше потому, что я в ту пору картавила. Декламировала "Его пример другим наука". "Пример" произносила правильно - после "р" шло "и". А вот в "другим" "р" было картавым. Это раненых смешило, они аплодировали, а еще поили изумительной вкусноты компотом из сухофруктов.
Но, кажется, после второго рейса вдруг распоряжение: мою сестру и еще кого-то переводят на другой санитарный теплоход, который идет в Калинин. А тот теплоход, с которого ее перевели и который снова пошел в Сталинград, при возвращении в Горький, попал под бомбы. Уцелела бы тогда моя сестра? - вопрос. В 1944 году она вступила в партию. И после демобилизации ее - девчонку - назначили заведующей Канавинским райздравом.
Средняя сестра Юта 21 июня веселилась на выпускном вечере в школе. Была фотография этого выпускного класса. Полно парней. А потом послевоенная - одни девчонки и всего двое ребят - один очкарик не попал на фронт, другой уцелел и вернулся.
В 1941 году поступила в строительный институт. Первокурсников послали под Горький рыть окопы. Там, на окопах, девчонки каждую ночь видели самолеты, которые летели бомбить Горький. Ловили сбрасываемые листовки: "Вашу кочегарку мы сравняли с землей. От Горького ничего не осталось". Мою сестру и еще двух девчонок решили направить в город - за правдой. Шли они пешком. Пришли с распухшими ногами, завшивленные, неузнаваемые. Убедились, город жив.
Налеты
Горький бомбили нещадно. Каждую ночь. Прилетали фашисты очень четко, в определенное время. Работали зенитки. Бомбоубежищ не было. Дом, где мы жили, был построен до революции - добротный, с толстенными стенами, потолками под четыре метра. Дом, кстати, так и стоит в облагороженной Гордеевке.
Чтобы попасть к нам на второй этаж, надо было войти в просторное парадное, которое на ночь закрывалось мощными чугунными воротами, запертыми на огромный засов. Это парадное и стало убежищем. Не только нашей семьи, в которой во время войны жили эвакуированные из
Москвы родственники в количестве шести человек, но и всех жильцов дома. А еще из соседнего дома приходили мои дедушка с бабушкой, родственники из района автозавода - их квартиру разбомбило. В общем, полна коробочка. Приходили с пожитками - в случае, если разбомбят, чтобы хоть что-то осталось. Брали самое ценное. У меня самым ценным была уродливая, черно-палевая, гениального ума дворняга по имени Моська.
Зима 1941-1942 года выдалась лютой. И как-то так получилось, что ни приличного зимнего пальто, валенок ни у меня, ни у моей двоюродной сестры Лильки не было. Лилька на год младше меня. Ее отца расстреляли в 1938 году. Со своей младшей сестрой Галей она жила в нашей семье. Вместо пальто на нас были кроличьи жакеты мамы и старшей сестры. На ногах - тоненьких, детских - фетровые боты. Об этих ботах теперь никто не знает. Высокие, почти до колен, они надевались на туфли с каблуком. У нас с Лилькой таких туфель не было: не доросли. Поэтому в каблук бот набивали бумагу. На головах - серые теплые платки, которые поверх жакетов завязывались крест-накрест на спине. Представили? Вот такие чучела.
Когда наступало время спасаться в подъезде, я в просторный жакет укладывала самое ценное - Моську. Сидели в темноте, кто на полу, кто на ступеньках лестницы. Когда начинала выть сирена, начинала выть моя Моська. И спасающиеся каждый раз грозили выкинуть не только "эту гадкую собаку", но и меня вместе с ней - уж раз я не могу без нее.
Не выбросили. Может, потому, что каждый раз обсуждался очень важный вопрос: запирать чугунные ворота на засов или не запирать. Голоса делились: если запереть, то в случае удара взрывной волны ворота вылетят и нас всех придавят. А если не запереть, то взрывная волна откроет ворота и в нас полетят осколки. Эти дискуссии отодвигали ужас происходящего...
Говорили, как повезло моей маме - она должна была дежурить в поликлинике, а врач Ефремова попросила поменяться с ней дежурством - у нее были билеты в драмтеатр. Мама поменялась. И поликлинику разбомбило в тот день, когда в результате обмена дежурила Ефремова. После окончания бомбежек мы, дети, бегали собирать осколки. Дома их была целая коллекция.
Уважительная причина
Бомбили ночью. Днем прилетал разведчик. Он не бомбил. Тревогу не объявляли. Самолет летал над городом - высматривал объекты для ночных налетов. В один из таких дней я с огромной нотной папкой тащилась на урок музыки. Куда без музыкальной школы! Мама и старшая сестра играют на фортепьяно, у средней сестры художественный свист. А младшая... Ничего, что слуха нет. Зато, как говорят преподаватели, есть музыкальный вкус.
Во время войны здание музыкальной школы заняли под военную организацию. Но занятия не отменили: преподаватели вели их у себя дома. Вот я и тащилась домой к директору школы Фаине Соломоновне. Урок не выучен. Но пропускать нельзя. На Советской улице - по-моему, она и сейчас так называется - в воздухе на бреющем полете - самолет со свастикой. Летит так низко, что видно улыбающееся лицо молодого летчика. А по Советской улице все себе спокойно идут. Вдруг застрочил пулемет - продолжающий улыбаться летчик целился в нас, в прохожих. Мы побежали прятаться. Куда? В парадное дома, который и сейчас стоит себе на своем месте на Советской улице. На музыку я не пошла - у меня была уважительная причина пропуска урока.
В школе N 49 занятия были не каждый день: то налет мешает, то там военные сборы. Каждый год у нас менялись учителя. Но и в те военные годы школа не жила без реформ. Начинала я в смешанной школе. А в 4-м классе произошел раздел - на женские и мужские классы. В классах было очень холодно. Сидели в пальто, в платках. Часто без света. Чернила замерзали. Спасали перьевые желто-оранжевые ручки. Мы их жгли. Они давали каплю тепла и света. Не было тетрадей. В большую перемену в классе с деревянным подносом появлялась медсестра. На подносе тонко нарезанные аккуратные кусочки черного хлеба. Каждый бережно брал свой кусок. Годы с тех пор прошли. Но и сейчас не могу выбрасывать даже затвердевший хлеб. Знаю, не я одна - многие, пережившие то время.
Пахнет керосином
Бабушка - мамина мама - на швейной машине марки "Зингер" шила дома белые плащ-халаты и рукавицы для фронта. А еще она ходила на канавинский рынок и умудрялась выменивать какие-то довоенные отрезы материи, какие-то чашки на хлеб и продукты.
Мы не голодали. Однажды в начале месяца я потеряла, а может, у меня украли, - точно не знаю - все хлебные карточки. Когда сказала об этом дома, повисло молчание. Прервала его бабушка: "Завтра пойду на рынок". "Паша, - обратилась она к моей маме, - поищи вещи". Смешной эпизод из тех лет. Перед началом войны отец заказал у портного пальто из кастора (была такая модная, очень плотная ткань). Началась война. И портного, и отца мобилизовали. Портной вернул раскроенное пальто: дошьем после войны. После войны нашли тот крой. Но не было одного рукава - видимо, когда меняли вещи на продукты, случайно отдали один рукав. И уже не отцу, а мне сшили пальто, у которого нижняя часть рукавов была из кусочков.
Раз в неделю школа организованно водила нас в баню. Каждому выдавалось нечто похожее на хозяйственное мыло с гнусным запахом. Шла борьба со вшами. Проверяли наши головы, воротнички, рукава одежды. А
когда сыпной тиф разгулялся, решено было остричь всех наголо. У меня, у Лильки были густые длинные косы без вшей. Бабушке удалось уговорить учительницу и медсестру оставить нам косы. Бабушка постоянно втирала нам в волосы керосин - главное в то время средство от вшей. В семейном альбоме есть фотография, на которой я и Лилька с распущенными волосами. Юта говорила: "От фотографии пахнет керосином".
Коробки с оленями
Наша квартира была неподалеку от Московского шоссе. И в памятном октябре 1941 года, когда фашисты стояли у стен столицы, по этому шоссе днем и ночью двигались автомобили и шли пешком беженцы из Москвы. Беженцы стучались в наши квартиры, просили еды. В машинах ехали другие беженцы. Через стекло заднего окна многих машин виднелись изящные красные коробки с изображением бегущего оленя - любимые шоколадные конфеты. В них еще лежали специальные щипчики, чтобы эти конфеты брать. На всю жизнь возненавидела эти коробки.
В Горьком было много госпиталей. И мы, пионеры, над ними шефствовали: поили водой, кормили из ложечки раненых, писали за них письма, читали им письма, вышивали для них кисеты - мешочки для табака. Кисеты еще отправляли на фронт. А главное устраивали целые концерты - читали стихи, пели. Больше любили выступать для рядовых, - они нас лучше принимали.
...Май 1945-го. Ждали каждую радиосводку: когда Левитан объявит о победе. Уже поздним вечером 8-го было все ясно. Но не было объявления. А когда, наконец, оно прозвучало, мы, прежде всего, кинулись сдирать с окон светомаскировку. А потом на улицу... И как в день начала войны - гармонь, объятия, слезы счастья и слезы потерь, которые никого не обошли.
Мама родилась в Витебске. В 1914 году семья бежала оттуда, от войны, в Нижний Новгород. С тех пор мама в Витебске не была. Всегда о нем помнила. Мечтала побывать в городе, где родилась. Но как-то не складывалось. Лишь после того, как отец съездил на свою родину - в Новозыбков, мама решилась. Я купила билеты. Мама начала собираться, сообщила тамошним родственникам о приезде, и... гипертонический криз. В Витебск отправилась без мамы. Встретили: "Где Паша?" Повезли к себе обедать. А после обеда - в музей гестапо. В музее стены исписаны фамилиями тех, кто был в гестапо замучен. Мне читали фамилии и объясняли, кто, каким родственником приходится моей маме. Значит, и мне. Много фамилий.
...После войны пленные немцы ремонтировали трамвайные пути у нашего дома. А отдыхали во дворе, сидя на бревнах. В магазине начали продавать большой, в форме кулича белый хлеб. Вкуснейший. Забралась на подоконник, что-то читала и уплетала этот хлеб. Вдруг почувствовала: на меня во все глаза смотрят эти пленные. Взяла почти целую буханку, побежала во двор и отдала им. Заметила соседка: "Мало они вас резали! Вот скажу твоим родителям, как ты фашистов кормишь. Сообщу куда надо"... Больше я на окне не сидела.
Победа на всех одна. И 9 Мая - святой день.