Это была последняя воля мастера, высказанная жене: передать эти вещи Сокурову. Хоть сам Александр Николаевич, член жюри и одна из самых значимых фигур фестиваля, отказался "расшифровывать" публично смысл этого завещания, оно понятно. Как понятен и сам жест дарения знаковых вещей режиссера музею. Фестиваль - и без того прилагающий многочисленные усилия к соблюдению тонких и добрых человеческих отношений - дополнительно согрет этим жестом. И полон множества личных пересечений с судьбой, талантом и силой Мастера.
Первый вопрос, который неминуемо задаешь себя, попадая на фестиваль "Зеркало", а не погрешаем ли мы против всего того, чем Тарковский был, как он жил, искал и творил. Потому что неизбежный активизм, модность и современность фестивальных фигур и мероприятий диссонирует с образом Мастера, которого время и жизненные ситуации зажимали большими внешними трудностями и в России, и на Западе, уж не говоря о муках внутренних рождений его уникального, не истрачивающегося во времени личного художественного языка. И ну какое же отношение имеют ко всему этому хорошо поставленные сценарии приветствий, модные актрисы, профессионально экспонирующие свою признанную симпатичность, и зарядка по утрам под руководством настоящего тренера?
Нам-то удовольствие, да, но... Какое отношение имеет Вера Полозкова к Тарковскому? Разве это одна с ним "культурная линия"? И если на таком фестивале нужны поэты, то не разумнее ли позвать Ольгу Седакову, а не Веру Полозкову, хоть она и собирает стадионы? Терзаемая этим вопросом - "Нам-то хорошо с ним, а ему с нами, такими?" - я в какой-то момент почувствовала, что не могу писать в подаренном на фестивале блокноте, где на каждой странице его портрет. Слишком мы запросто с ним.
Однако, к счастью, сияние приветствий и презентаций в какой-то момент заканчиваются, в зале гаснет свет и начинается кино.
И так получилось, что первые три фильма, показанные на фестивале, подтвердили, что Мастеру здесь есть место. Более того, мне кажется, утвердили репутацию фестиваля как территорию поиска и настоящего художественного высказывания, пусть даже первого.
Открыл фестиваль фильм сербского режиссера Вука Ршумовича "Ничей ребенок". Эта уникальная и, говорят, почти фактическая история о том, как в югославских лесах на закате затрапезного местного социализма был найденный вскормленный волками мальчик- маугли. Люди - место ему нашлось в интернате для брошенных или отнятых детей - пытаются его цивилизовать и социализовать, и это в конце концов им парадоксальным образом удается. А потом начинаются разделение страны и война, и "недоношенный" обществом в чреве любви и доверия мальчик оказывается на войне. В общем, насмотревшись всего этого, он возвращается в лес к волкам. Это выбор - там лучше, теплее, и, как ни странно, гуманнее. Мысль о том, что мир людей в срывах исторических катастроф более жесток звериного мира, давняя. Особое звучание ей придает исполнение режиссера-серба. Мы понимаем, что это недавний опыт, понимаем всю горечь его человеческой оплаты, и это превращает фильм в настоящее высказывание.
Замечательно, что поствоенное поколение не может схватиться за абсурд, как лидирующий прием в отношении к злому и непонятному миру. Абсурдировать - это художественные приемчики для сытого мира. Когда за плечами опыт войны, человек - и художник прежде всего - старается найти и дать прямые ответы на невозможные вопросы. Ответ от Ршумовича - человек на своей границе, в природе, в дикости лучше, чем во всех псевдокультурных и псевдоцивилизационных одежках. С ответом можно не соглашаться, и фильм не потрясает с художественной точки зрения, но это точно сильное и оплаченное горьким опытом потерь и мучительных размышлений высказывание, которое бы Тарковский услышал и не пропустил мимо. Как не пропускает новые голоса, старательно поддерживая усилия молодых режиссеров высказываться своим языком, тот, кому Мастер завещал рубашку и кепку.
Фильм турецкого режиссера Мурата Дюзгюноглу так и назывался " Почему я не Тарковский". Он тоже о пограничьи, но о пограничьи культур. Его герой живет, как, ему кажется, жил Мастер, и время выплевывает его - буквально как Тарковского - из обустроенных "государств" коммерческих выгод, обыденной простоты, офисных ценностей. В этом разлинованном мире ему некуда деться, он где-то в зоне таможенного контроля страны великого искусства и непонятно, впустят ли туда его.
Самое же удивительное, наверное, в том, что в России никогда не было эпигонов Тарковского. Ученически державший себя с ним Константин Лопушанский говорит совсем на другом художественном языке, который родился скорее под влиянием Германа, чем Тарковского. Возможно потому, что в России всякий осознавал высокую субъективность того содержания, что живет в фильмах Тарковского. При этом этот высокопробный художественный субъективизм у Тарковского, как и у Сокурова, никогда не срывался в отсебятину. Эта опасность срыва в отсебятину и сдерживала всего скорее наших режиссеров от эпигонства - чтобы так снимать, надо так переживать и мыслить. А молодой турецкий режиссер увидел в Тарковском буквально "метод" отношения к миру, жизни и искусству и... "применил" его. Опыт получился великолепный - опыт пересечения культур, опыт заимствования, и опять же опыт высказывания о насущной необходимости своего пути. Даже если свое не найдено.
Ну и наконец, фильм немецкого режиссера Тимма Крегера "Царство птиц" (в кулуарах фестиваля ему дали более точный перевод " Разбитое сердце") снова ставит человека на границу с мистическим. С мистикой не в пошлом ее изводе, а настоящей, немецкой, музыкальной, романтической. Это фильм оказался уже не просто авторским высказыванием, а настоящим кино - в нем ночевала тайна, в нем жила мысль, в нем было усилие вслушаться в гениальность природы.
"Тарковскийфест", как еще часто называют "Зеркало", обретает некую концептуальную целостность и дарят ему ее сама жизнь и ход развития мирового киноискусства.