Как вам работается в Большом театре?
Дэвид Олден: Я в полном восторге от возможности работать в Большом. Для меня это событие, которое очень многое значит. Хотя так сложились обстоятельства, что я должен был сесть в самолет и прилететь в Москву на следующий день после премьеры в "Дойче Опер" Берлина своей постановки "Гугенотов" Мейербера, оперы длинной и очень сложной. К тому же все звезды вели себя ужасно, просто невозможно себе представить как… Поэтому, честно говоря, я еще пока не до конца осознал свое перемещение в пространстве. Но заметил, каким невероятным образом изменилась Москва с тех пор, как я здесь был в 1984-ом году. Я потрясен!
Противостояние солистов и режиссера уже стало привычным делом…
Дэвид Олден: Да нет, сегодня это уже редкая история. Я занимаюсь оперной режиссурой уже более 40 лет. Когда я начинал, певцы были намного конфликтнее настроены по отношению к режиссерам. Сейчас произошла революция в оперной режиссуре, и певцы, как правило, очень открыты в репетиционном процессе, готовы к сотрудничеству. Но когда ты работаешь со звездами, у них постоянно возникают какие-то свои дела, и они отсутствуют на репетициях. Поэтому я стараюсь избегать этих людей. И я очень доволен, что в спектакле Большого театра задействованы очень хорошие певцы, но не звезды.
"Билли Бадд" - это перенос Вашей постановки из Английской национальной оперы. Вы вносите какие-нибудь изменения в московскую версию спектакля?
Дэвид Олден: Обязательно. Я всегда что-то меняю в спектакле под певцов. Поэтому сам всегда приезжаю. Никогда не допускаю, чтобы только ассистенты переносили мои постановки. В каждом театре свои особенности и со светом, и с оборудованием сцены. И получается тысячи маленьких изменений, которые должны быть сделаны, а иначе это будет мертвая продукция.
Для московской публики "Билли Бадд", по большому счету, название неизвестное. Вас это не пугает?
Дэвид Олден: Я, правда, до конца еще не знаю, что это произведение значит для России. Тема оперы очень неоднозначная. Есть какая-то загадочность, мистичность в этом произведении, которая очень меняется в зависимости от того места, где оно исполняется. Это точно. И это серьезный вызов для режиссера, когда он берется за "Билли Бадда". Моя цель, чтобы люди могли внутри себя это почувствовать, каждый по-своему, а не пытаться слишком много им объяснить за них, наверх вытащить все то, что там в глубинах зарыто. Хотя, на первый взгляд, фабула простая и мощная - история жизни человека на корабле, который стал для него тюрьмой. Классический сюжет о борьбе добра со злом, хорошего против плохого, практически библейская притча. Думаю, равнодушных в зале не останется. Музыка оперы мощная! Эмоциональная, романтичная даже, в своем собственном ключе, адресуется прямо к сердцу слушателя.
У вас есть правило, по которому вы создаете концепцию своих спектаклей?
Дэвид Олден: Я страстно отношусь к музыке. Поэтому, я, собственно, и стал оперным режиссером. Для меня все заложено в музыке. Но, конечно, я - не заключенный партитуры, нет никаких ограничений. Нельзя говорить, что существует лишь один способ того, как делать оперный спектакль. И я не так представляю эту оперу, как изначально ее задумывал Бенджамин Бриттен, который хотел видеть строгую сценографию XVIII века, и именно британских моряков. Мне же показался такой подход не справедливым. И вы увидите мир, более современный. Но это не изменяет подлинную суть произведения.
Вы выбрали одну и ту же профессию со своим братом-близнецом Кристофером. При этом очень редко работаете в тандеме. Между вами сильна конкуренция?
Дэвид Олден: Между нами, конечно, иногда возникает серьезная борьба. Но мы при этом очень хорошие друзья. Мир достаточно велик для нас двоих. Мы оба фанатично влюбились в оперу, когда нам было 14-15 лет, так что это судьба.
А кто оказал в детстве на вас столь сильное влияние?
Дэвид Олден: Джорджо Стрелер, Гарри Купфер и много кто еще. Детьми мы пять раз в неделю ходили в "Метрополитен". Тогда в Америке, опера была крайне старомодным искусством. И я, и брат, мы с самого начала обожали оперу, мы очень любили певцов. Но нам всегда казалось, что чего-то большого не хватает в опере, настоящего театрального подхода. Мы тогда не знали ни про Стрелера, ни про Купфера. Но когда я стал приезжать уже в Европу, когда мне было уже около 20 лет, я увидел работы больших режиссеров. И многому учился.
Вам рассказывал брат о своем опыте работы в Москве, и о том скандале, что разыгрался вокруг его постановки, также оперы Бриттена "Сон в летнюю ночь" в Музыкальном театре им. Станиславского и Немировича-Данченко?
Дэвид Олден: Да. Он был очень удивлен этой ситуацией. Я видел в Лондоне этот спектакль. Он показался мне провокационным, потому что Кристофер вывел на первый план внутренние смыслы оперы, но никакую грань никто не переходил. Думаю, люди все эти запретные смыслы просто дофантазируют у себя в головах. Могу всех успокоить мой "Билли Бадд" менее провокационен.
Для вас какая реакция на спектакль ценнее - премия Лоуренса Оливье, которой вы были удостоены за постановку "Енуфы" Яначека, или потасовка зрителей в партере, что тоже случалось на ваших спектаклях?
Дэвид Олден: Мне нужно и то, и другое! По мне, если нет никакого конфликта в зрительном зале, нельзя считать постановку успешной. Я очень много работаю в Германии, потому что немцы интеллектуально и серьезно относятся к оперному театру. Они хотят дискуссий, чтобы им предлагались какие-то вызовы. Американская публика абсолютно другая. Там не ходят в оперу, чтобы стимулировать свои мыслительные процессы, а лишь для того, чтобы послушать красивую музыку, увидеть какие-то милые картинки на сцене.
Поэтому вы и перебрались из Америки в Европу?
Дэвид Олден: Да, как только я приехал в Европу, сразу почувствовал, что стану беженцем не по политическим, а по художественным мотивам. И более 30 лет мой дом - в Европе. У меня всегда была проблема с американской эстетикой. Я убежден, оперный театр в лучшем своем воплощении должен менять человека, давать тот опыт, который и в церкви, быть может, ему не дано получить. Для меня театр - огромное эмоциональное переживание, экстремальная форма искусства. А Германия сегодня - сердце современного оперного движения.
Почему, на ваш взгляд, сегодня технический прогресс более впечатляющий, нежели свершения людей в искусстве?
Дэвид Олден: Потому что гаджеты ведут к тому, что люди становятся все более и более изолированы друг от друга. У меня, например, нет мобильного телефона. Я - один из последних, наверное, на планете. Я просто ненавижу все эти штучки. Все идут по улице, уставившись в экраны своих мобильников, не замечая реальной жизни вокруг. Отвратительно! Честно говоря, я против даже соцсетей. Это глупо, наверное. Но мне все это не нравится. Я бы вообще все гаджеты забирал у людей, входящих в театр.
А вам жаль, что вы работаете на Новой, а не на Исторической сцене Большого театра?
Дэвид Олден: Еще как! Мне кажется, "Билли Бадд" здорово смотрелся бы на Исторической сцене театра. В следующий раз, когда "Войну и мир", "Хованщину" или что что-то другое, я не знаю, буду делать в Большом театре, тогда на Исторической сцене, надеюсь, поработать.
Есть такие планы?
Дэвид Олден: Пока нет. Я мечтаю об этом, поэтому так и шучу…
Текст публикуется в авторской редакции и может отличаться от вышедшего в номере "РГ".