Юрий Лепский: Маска венецианца позволяла ему оставаться Бродским

В Венеции, напоминавшей Бродскому Ленинград, маска - переходя на общедоступный язык - была таким же ежедневным "гаджетом", как нынешние смартфон или планшет. Врачи, наученные чудовищной атакой чумы, носили маски, набитые специальными травами, чтобы не заразиться от пациентов. Маска стареющего любовника или любовницы скрывала следы неумолимого времени и неумеренного образа жизни, дож, выходящий из дворца, обязан был надевать маску, чтобы не узнали подданные. В этом маленьком городке, где большинство лиц узнавалось легко, только маска позволяла забыть о цеховой принадлежности, о профессии, о достатке или бедности, о несправедливости судьбы, об исковерканной биографии... Маска позволяла чувствовать себя тем, кем обладатель ее хотел быть. Она с необычайной легкостью и хотя бы на время дарила человеку шанс новой судьбы и возможность сохранить свое истинное лицо. Может быть, поэтому публично узнать человека в маске считалось тут верхом неприличия. Как писал Акройд: "В Венеции изгнанник мог расстаться со своей идентичностью или скорее мог приобрести новую идентичность". Словом, только здесь, выйдя на улицу и встретив прохожего, ты, равно как и встречный, не получал ответ на простой вопрос "Кто это?", точнее, ответ мог быть только один - "Никто".

В этом городе с установленным правом анонимности уже давно никто не носит масок. Но воспитанная веками традиция незаметности, непроницаемости, слитности сделала маской стиль поведения, образ жизни венецианцев и тех, кто желал бы стать таковыми хотя бы на время. Как известно, здесь нет автомобилей, оттого отечественные владельцы "Роллс-Ройсов", "Майбахов", "Мерседесов" и "Бентли" тут напрочь лишены возможности "оттопыриться" среди окружающих. Разве что надеть на бритую голову мигалку с крякалкой. Но таких пока не видно и не слышно. А видно только пешеходов в сотканных из местного воздуха масках венецианцев.

"И восходит в свой номер на борт по трапу

постоялец, несущий в кармане граппу,

совершенно никто, человек в плаще...".

Этот постоялец, этот никто в плаще - Иосиф Бродский. Это он о пансионе "Академия", в котором жил, когда приехал в Венецию впервые. "Все отдавало приездом в провинцию - в какое-нибудь незнакомое захолустное место - возможно, к себе на родину, после многолетнего отсутствия. Не в последнюю очередь это объяснялось моей анонимностью, неуместностью одинокой фигуры на ступеньках Стацьоне...".

Анонимность, маска незаметного - для него условие счастливого существования. Как для человека, щедро одаренного Создателем. Это бездари надо непременно выделиться чем-то в толпе себе подобных. У Бродского достаточно внутреннего света, чтобы внешне быть никем, неотличимым от остальных.

В один из первых приездов в Рим он не спешит прогуляться по вечному городу. Он садится за стол и несколько часов стучит на пишущей машинке - отвечает на письма. До тех пор пока не почувствует, что вошел в ритм местного жителя, что шелуха туристического ажиотажа отпала. И тогда в непроницаемой маске римлянина он отправляется на виа и пьяцца. Когда он вынужденно оказался в эмиграции, то строго сказал себе: веди себя так, как будто ничего не произошло. Ему претила распространенная ментальность эмигранта. Он терпеливо устанавливал в себе ритм и мироощущение местного жителя, американского "никто", анонимного по определению.

Откуда он узнал, этот человек в плаще, абсолютный "никто", как уберечь себя и свой дар от кислотной среды публичности? Баратынский ли шепнул ему, как сохранить "необщее выражение лица" за маской анонимности? Я не знаю. Я, как и все желающие, могу судить лишь о некоторых результатах. Вот они.

"...где стопа следа

не оставляет, как челн на глади

водной, любое пространство сзади, взятое в цифрах, сводя к нулю,

не оставляет следов глубоких

на площадях, как "прощай", широких,

в улицах узких, как звук "люблю".

Еще.

"...и подъезды, чье небо воспалено ангиной

лампочки, произносят "а".

Еще.

"...улица, вьющаяся как угорь,

и площадь - как камбала".

Это только венецианские строфы. То, что сохранилось под маской.