В ночном кошмаре пытаюсь склеить "Боже царя храни" с "Марсельезой" и "Интернационалом", "Несвоевременные мысли" Максима Горького со строками из "Окаянных дней" Ивана Бунина и строфами из "150 000 000" Владимира Маяковского. К утру "Всенощную" Рахманинова перекрывают бесконечные частушки на мотив бессмертного "Яблочка", которые сочиняли в годы Гражданской войны и белые и красные. "Справа лагерь,/ Слева лагерь/, Все мы русские/, Стерегут молодцы / Нас французские". Просыпаюсь с горьким пониманием того, что по сей день трудно примирить непримиримое. Это в абстракции палачи и жертвы, победители и побежденные, волки и агнцы готовы к всепрощению и примирению. В реальности все трагичнее и болезненнее.
Конечно, можно попробовать занять философски-остраненную позицию по отношению к собственной истории, так, наверное, и делают мудрые люди. Тогда все едино - октябристы, кадеты, Союз русского народа, эсеры или большевики с меньшевиками. Все наше родное, а значит мы всему и наследуем, без изъятий и ненависти. Но мудрецы, далекие от сиюминутных страстей и от страстей как таковых, - редкостны. Большинство, пусть и поверхностно, пусть ложно, но зато самодостаточно погружено в эмоциональные миражи, которые вытесняют подлинную историю. Но, впрочем, оставим игры с большинством.
Важно понять, кто ты сам. Во что сегодня верил бы мой прадед, дед моей мамы, одесский портной, расстрелянный вместе с прабабушкой фашистами, которые вели их в гетто. Во что бы верил мой дед, которому в четырнадцать лет, во время предпогромной стычки с казаками прострелили коленку, и он считался героем революции 1905 года, что не помешало ему оказаться в ГУЛАГе и выйти оттуда живьем. Правда, уже без особой веры в победу коммунизма во всем мире. Но и без особого неверия в этот странный результат мировой революции. Не сомневаюсь, что мой отец, проживший жизнь советского человека во всей ее полноте, отмечал бы сегодня ноябрьские праздники, как делал это при жизни. Советская власть, которой он служил верой и правдой - в шахтах Донбасса и на земле Украины в Винницкой области, в окопах Сталинграда и в подмосковных военных городках сделала его, сироту, настоящим человеком, которым я горжусь по сей день. Распад СССР был для него подлинной трагедией, после которой он продолжал состоять в КПСС, как многие ветераны, не задумываясь над тем, что эта партия юридически прекратила свое существование. Они, победители, не растеряли веру в революционные идеалы, которые объединяли, как и Победа в Великой Отечественной войне, многонациональный советский народ. С ними можно было не соглашаться, спорить, но трудно было не уважать. Хотя бы потому, что они отстаивали свое право на осмысленно, а не впустую прожитую жизнь. Революционный год - февраль и октябрь - освободил не только моих сородичей из местечек на юго-западе Российской империи. Кого-то с наганом, кого-то без оного. Национальные окраины огромной империи пришли в движение вслед за историческими потрясениями в сердце метрополии. А где-то и раньше них.
И всякий раз понимая, что кроме правды моего отца и его товарищей была другая правда и другая жизнь, которую важно пережить и принять, меня нередко охватывает чувство не то чтобы сыновней вины, но уж точно чувство неловкости, которую не преодолеть отсылками к исторической справедливости. Несмотря на мучительное расставание с юношескими поэтическими революционными образами, навеянными строками Булата Окуджавы о "комиссарах в пыльных шлемах". Несмотря на то, что с годами стало ясно, - не надо грезить о "социализме с человеческим лицом", так как "человеческое лицо" может быть безо всякого социализма. Впрочем, мне с трудом удается разглядеть это человеческое лицо в реальном капитализме. Наверное потому, что с годами ослабевает зрение.
Но только глухие к чужим страданиям пламенные революционеры не могут расслышать боль, которая прорывается, к примеру, в размышлениях князя Ивана Шаховского о судьбе Российской империи и ее аристократии. Да и просто о судьбе русских людей, связавших свою жизнь с Белым движением, которые искали горького пристанища на чужбине. Понятно, что эта боль притупилась с годами, но все равно осталась болью. Даже в Королевстве сербов, хорватов и словенцев (с 1929 года Королевство Югославия), где бывшие царские офицеры и генералы получали те же воинские звания, что и на исчезнувшей Родине, но уже в королевской армии, им пришлось далеко не сладко. Что уж говорить про другие города и веси.
Помню, как в 1979 году в Белграде, задыхаясь от собственной смелости, граничащей с ужасом, отправился на кладбище, где в 1929 году был перезахоронен прах барона Врангеля, умершего в Брюсселе в 1928 году (некоторые считали, что он был отравлен агентами НКВД). В поисках церкви Святой Троицы, где находилась могила, спросил на скверном сербском языке у проходящей мимо красивой немолодой дамы, не поможет ли она найти мне дорогу к захоронению. Подозрительно взглянув на меня, она спросила по-русски: "Вы из Москвы?" И получив утвердительный ответ, сказала с нескрываемым презрением: "Раньше надо было думать!.."
Но раньше думать было некогда. Всему свой срок. Наступил ли он сегодня? Отвечу по-чеховски уклончиво: "Если бы знать..."