- Вам предлагается убыть к новому месту службы, - отводя глаза в сторону, сказал он.
Шершнев молча ждал.
- Поедете старшим советником в... - ему назвали страну, в которой мечтали бы служить многие генералы. Платили там уж больно хорошо.
Оба они - и высокий начальник, и не очень высокий (в буквальном смысле) Шершнев - прекрасно понимали, что речь идет о ссылке. Почетной, материально весьма выгодной, но все же - ссылке.
- Я подумаю, - ответил Шершнев и покинул начальственный кабинет.
***
Мы познакомились ранним летом 1981-го в Афганистане при обстоятельствах, можно сказать, необычных.
К тому времени война там шла уже полным ходом, первоначальный план (войдем в чужую страну, встанем гарнизонами, поддержим дружественный режим и с победой вернемся обратно) явно забуксовал. Части 40-й армии все активнее втягивались в боевые действия, а ведь это известно: война всегда рождает новую войну.
И тут в штабе армии появился командированный из ТуркВО подполковник, который предложил крамолу: широкомасштабные боевые операции свернуть, ограничившись точечными действиями против бандформирований, зато по всем провинциям запустить агитационно-пропагандистские отряды. То есть не стрелять он предлагал, а идти по кишлакам с миром. Продукты раздавать, больных лечить, с концертами выступать, за кабульскую власть агитировать.
Многие начальники схватились за голову: какие концерты, какая агитация, когда кругом все горит и полыхает? Явно у этого подполковника с головой не в порядке. А просто Шершнев раньше других понял, что танками и пушками тут ничего не пробьешь, нужны другие подходы. Он, можно сказать, самым первым стал заниматься тем, что спустя шесть лет назовут "политикой национального примирения", что станет основой для вывода наших войск и что сегодня активно используется в Сирии.
Подполковник тогда служил в политуправлении штаба округа по т.н. "7-й линии", то есть отвечал за спецпропаганду и работу с местным населением. Он написал несколько брошюр, которые хотя и с опозданием, но все же появились в наших воинских частях. В них говорилось об обычаях народов, населяющих Афганистан, рассказывалось об исламе, о пуштунских племенах, давалась характеристика различных течений вооруженной оппозиции. Основная мысль, которая настойчиво проводилась им во всех этих брошюрах, была такой: помни, солдат, помни, офицер, что мы пришли на территорию суверенного государства, где живет гордый и свободолюбивый народ; уважай его традиции и обычаи, веди себя не как оккупант, а как гость в чужом доме.
И вот теперь он прибыл на фронт с идеей этих самых агитотрядов. И я, прознав об этом, заинтригованный, тоже поспешил на север от Кабула в уезд Баграм, где первому такому отряду предстоял первый рейд.
Отряд формировался из наших и афганцев. Наши составляли небольшое подразделение охраны, были водителями боевых машин и танков (два танка с тралами взяли на случай разминирования проселочных дорог), имелись также врач, киномеханик, молодежный советник и два-три политработника. Афганцы отрядили в рейд группу молодых артистов, партийных агитаторов, муллу и своих политработников.
В рейде сразу, с первого дня, столкнулись два человека, два подхода к этой войне. За охрану и безопасность отвечал танкист майор С. В вылинявшей до белизны полевой форме без погон, перепоясанный портупеями, до зубов вооруженный, румяный и уверенный в себе, он, завидев очередной кишлак, каждый раз кровожадно усмехался: "Ну что, поставим-ка мы этих бабаев на уши!" И картинно передергивал автоматный затвор. Если день проходил без пальбы, то он считал его пропавшим.
Страшно подумать, каких дел понатворил бы майор С., если бы рядом с ним день и ночь не находился подполковник Шершнев. Безоружный, в тщательно отглаженной форме, со всеми знаками отличия старшего офицера Советской армии, мой новый знакомец входил в чужие, настороженные, побитые бомбежками кишлаки, ввергая в недоумение их жителей, потому что к такому они не привыкли, такого никогда не видели. Он садился на корточки рядом со стариками и часами вел с ними неторопливые уважительные беседы. Он пытался понять этих людей, услышать их и хотел, чтобы они услышали его. Никакая дивизия не могла тогда сделать большего (я уверен), чем этот безоружный подполковник с его тихими беседами, чем его отряд с солью, мукой, спичками, муллой и лекарем.
Меня Шершнев встретил вначале настороженно, заподозрив в том, что я из числа "соловьев Генштаба". Но спустя несколько дней, когда познакомились поближе, поругались, помирились, снова поругались, попали в засаду, выпили по чарке "за удачу", отношения наши стали вполне дружескими.
Да, похоже, он раньше других понял, в какую западню попала 40-я армия и вместе с ней вся наша страна. А поняв это, стал действовать. Главный посыл был таким: раз уж войска находятся здесь и вывести их пока не представляется возможным, то следует максимально уменьшить степень их участия в боевых операциях. Пусть лучше дают концерты, делятся хлебом. Помогают строить арыки... Да что угодно пусть делают, только бы поменьше стрельбы, крови, жертв, иначе эскалация войны неизбежна.
Когда речь шла о том, чтобы донести свои идеи до высшего руководства, для него словно бы и не существовало субординации. Первый заместитель начальника Генштаба маршал Ахромеев, выслушав Шершнева, сказал: "Армия для того и существует, чтобы воевать. Заниматься политикой - не ее дело". "А я, - упрямо возразил подполковник, - уверен в том, что здесь исключительно военный путь бесполезен".
Хорошо, что среди начальников Леонида Ивановича иногда попадались люди умные, дальновидные. Один такой начальник из Главпура пригласил нестандартно мыслящего офицера в свой аппарат - и сразу на генеральскую должность. А он и там продолжал свое: бомбил докладными министра обороны, писал в ЦК и даже генсеку.
"Время не терпит, - предупреждал генерального секретаря ЦК КПСС неведомый ему офицер. - Речь идет о спасении наших интересов, чести нашей Родины, о том, чтобы афганская проблема не обернулась для нас большой бедой".
Интересная деталь: Константин Черненко, получив эту записку и ознакомившись с ней, наложил положительную резолюцию, а министра обороны предупредил: "Шершнева не трогать".
Уже в годы поздней перестройки генерал передал в ЦК другую записку с соображениями о роли и месте армии в условиях демократизации общества. Шершневу было обещано, что в соответствии с его пожеланиями письмо будет рассматриваться как личное послание коммуниста, а не как служебный документ, отправленный через голову начальства. Он поверил. Увы, что-то там в партийной канцелярии не сработало, вышла осечка, короче говоря, из ЦК письмо Шершнева переслали в... Главпур "для сведения и принятия мер". И вызвали тогда Леонида Ивановича в самый главный кабинет и сказали: "А мы думали назначить тебя начальником управления. А ты такое себе позволяешь".
***
Вот тогда-то и замаячила на горизонте далекая заморская страна с жалованьем в долларах и должностью военного советника.
Выслушал Шершнев заманчивое предложение, подумал немного, посомневался (может, и впрямь махнуть на все рукой, пожить наконец спокойно; и жена Галя была бы довольна), а затем ответил твердо: "За предложение спасибо, но поехать я никуда не могу. Не имею права бросать свою страну в такой сложный период".
В высоком кабинете только руками развели. Наверное, он был один такой, на всю большую армию. Генерал, не желавший войны.