Монументальные триптихи Янкилевского исследователи сравнивают со створками средневековых алтарей, раскрывающих таинственную мистерию жизни. Сам художник в замечательном интервью Андрею Ковалеву говорил о том, что композиционными решениями он обязан музыке Шостаковича. Шостакович и Бах были среди его любимых композиторов. Но музыка - искусство, живущее временем, его протяженностью. Художник же работает с линией горизонта, перспективой, глубиной и плоскостью... Словом, с пространством. Художника Владимира Янкилевского, похоже, прежде всего интересовало время. В его работах линия горизонта, то радостно рассекающая цветом белизну силуэта, то определяющая размах и вольное дыхание боковых створок триптиха, подкрепляется горизонталью - осью, стремящейся за раму. Эта ось времен не имеет отношения к теме прогресса. Подкрепленная то стрелками, то знаками, она скорее отсылает к лаконичному языку семиотики и структурализма....
Но в триптихах Янкилевского тайнопись формул соединяет устойчивые "квадраты". В один из них вписана фигура архаической Венеры отнюдь не античных пропорций, в другой - узнаваемый мужской профиль. Главное тут не выразительность абриса, а функциональность механизма - зрения, слуха, говорения и мышления. Это, конечно, не анатомический атлас, но модель мышления, включающая восприятие и высказывание. Уж не алхимическая ли формула жизни перед нами, в которой бинарность мужского и женского начал, чувственности и мышления, сталкиваясь, запускает реакцию порождения жизни?
Но бесконечность оси времен и конечность человеческой жизни входят в клинч. Именно это драматическое переживание, этот конфликт вечности и мимолетности жизни и получают пластическое выражение в работах Янкилевского, будь то серия триптихов "Адам и Ева" или знаменитая его "Дверь" (1972), которую он посвятил памяти родителей своих родителей. Дверь смахивает на входную, с несколькими звонками. А на ее внутренней стороне - череда видавших виды галстуков. На другой створке - старое фото бабушки и дедушки из семейного альбом. Между этими дверьми - спиной к нам - человек в ушанке, мешковатом пальто и с авоськой. Не нарисованный - материализующийся в тесноте коммунального коридора. За ним - белый силуэт с цветной линией горизонта. Перед нами временная ось, что "схлопывается" до пространства шкафа "настоящего времени", но скрывает за стенкой бесконечность.
Знаки времени в этих работах легко считываются. Авоськи и пакеты, ушанки и старая газета адресуют к середине ХХ века, к послевоенным коммуналкам... Но эти знаки 1960-х менее всего социальной природы. Они вроде точки отсчета на оси времени. Можно сказать - "точка зрения" или "момент речи" в языке. Между прочим, для Янкилевского они почти совмещаются. Взгляд и речь - как вход и выход из "черного ящика" мышления.
В любом случае работы Янкилевского не о сиюминутной повседневности социума, а об остром чувстве одиночества смертного в бесконечности космоса.
Поэтому представление его творчества как "нонконформистского" из сегодняшнего далека выглядит иронической причудой эпохи. Да, Владимир Янкилевский, как и Юло Соостер, и Эрнст Неизвестный, был одним из тех, на кого орал Хрущев в декабре 1962-го в Манеже. Но шестиметровый объект "Атомная станция", показанный Янкилевским в Манеже, был о мощи человека и оборотной ее стороне - способности уничтожить мир на счет раз.
Эта тема, вполне гуманистическая, для Янкилевского напрямую была связана с традициями Ренессанса, а не с антибуржуазной пропагандой. Не случайно профиль герцога Федериго да Монтефельтро из репродукции картины Пьеро делла Франческа появляется в "шкафу" неподалеку от детского снимка с сестрой. Красота раннего Возрождения и красота надежд эпохи покорения космоса в работах художника выглядят звеньями одной цепи - бытия человека, волею случая заброшенного в земную жизнь.
Это бытие, над которым художник размышляет в цикле триптихов "Адам и Ева", "Божественная комедия", в серии "Мутанты", коллажах "Женщина у моря" и серии мужских портретов, идет под тиканье часов без циферблата в работе "Полночь". Янкилевский назвал жанр "натюрвив", то есть живая натура, в противовес натюрморту.
Выставка Янкилевского тоже род живой натуры. Объединив ранние "автоматические рисунки" и недавний фильм, триптихи из Центра Жоржа Помпиду и инсталляции из Третьяковской галереи и Русского музея, офорты и старые фотографии, она похожа на реактор, где энергия искусства преображает мертвую натуру в пульсирующую плазму живой природы, мышления, страсти. Словом, в непостижимость бытия.