Ее путь в нашем кинематографе был мучительным. Талантливая выпускница мастерской Сергея Герасимова и Тамары Макаровой во ВГИКе, она легко переняла у своих учителей тонкости профессии, но не вписалась в мир идеологически выверенного и партией утвержденного кино. И этот мир пытался истребить раздражителя, как осу. Снятые на Одесской студии ее "Долгие проводы" и "Короткие встречи" не укладывались в канон: для людей, которые "звучали гордо" и потому заседали в худсоветах, они были безобразно мелкотемны. Персонажи предавались личным переживаниям, и не было в них общественной жилки, социального беспокойства и политической зрелости. А главное, они не имели в том потребности, даже не подозревали о необходимости подчинять личное общественному: "Раньше думай о Родине, а потом о себе".
Эта внутренняя свобода была слишком дерзкой. Фильмы стали образцовым примером "неправильного кино" и оказались в опале, их размазывали в газетах и в конце концов положили на полку. Муратову фактически изгнали из кино за "профнепригодность". Рожденная для творчества, она вынуждена была работать в библиотеке. Но это как заклеить рот человеку, рожденному петь, подрезать крылья птице, рожденной летать. Бездарности пытались учить ее уму-разуму, приспособленцы - свободе соцреалистического творчества, слепцы указывали провидцу путь. Тупое зло жизни собралось вокруг в такой концентрации, что от него стало нельзя дышать. А она была не только талантлива, она хорошо умела думать, и окружающее угнетало нескончаемой глупостью, куриной слепотой, абсурдом. В человеке и художнике вызревал мизантроп. И когда Муратова все же пробьется на съемочные площадки, ее картины станут иными: в их ткань вплетутся гоголевские саркастические интонации. Их постоянная тема - абсурд человеческого сознания. Ее кинематограф станет самым ярким выразителем новой эпохи крушения романтических иллюзий.
Диагнозом и манифестом этой эпохи стал "Астенический синдром". Перед премьерой в Доме кино я забрел в тамошний ресторан подкрепиться, за столик подсела незнакомая женщина и тут же возбужденно стала делиться: "Представляете, они говорят, что материться в кино нельзя!!!". "По-моему, тоже - нельзя", - автоматически ответил я, не зная еще, о чем речь. Потом пошел смотреть фильм. К его финалу мне уже так хотелось материться от происходившего на экране и разбередившего потемки собственных наблюдений, что когда в кадре явилась моя соседка по столику и стала костерить мир исступленно и страстно, на меня сошло подобие катарсиса: счастье - это когда тебя понимают.
Сняв "Синдром", который для меня стоит в том же ряду, что самые горькие и пророческие произведения русской литературы от "Мертвых душ" до "Бесов", Муратова поняла, что одним глотком опустошила тему, и впала в очередной кризис. К счастью, ненадолго. Последовали "Чувствительный милиционер", "Увлеченья", "Три истории", "Второстепенные люди", "Настройщик"… Душевная и духовная спячка, переросшая в спячку физическую, в те годы вспузырилась было приступом безумных надежд, а потом благополучно продолжилась уже в постсоветском пространстве. Но продолжилась в новом качестве: сладкий сон советской мифологии сменился тревожным полубредом идеологий новых, религиозно-мистических, с такой яростью высмеянных в церковной сцене фильма "Чеховские мотивы".
Кира Муратова вела нас по человеческому зоопарку. Он зловещ, нелеп, бестолков, гвалтлив и в конечном итоге смешон. Каждый фильм разведывал какие-то новые пещеры в катакомбах больных душ и в своей проницательности казался абсолютом, но каждый следующий открывал пораженным зрителям все новые уровни. Из своей одесской жизни она взяла дивную фирменную краску: речь идиотически певучая, с бесконечными, как дурной сон, рефренами. Слово, однажды с таким трудом артикулированное, потом будет повторяться снова и снова, словно не только этот конкретный человек, но и целый мир вокруг застрял, буксует и не в состоянии понять ни себя, ни ближнего. Только слышно, как в головах персонажей со скрежетом вращаются ржавые шестеренки, пытаясь сдвинуть с места человека и его обстоятельства. Всегда - безрезультатно. Она часто снимала одну сцену с разных точек, повторяя ее как для тупых. И не обольщалась, не звала зрителя в единомышленники, не приглашала сочувствовать. Просто швыряла нам пригоршнями образы мира, который ей категорически не нравился. И мы не нравились тоже. Она снимала кино так, как чувствовала: ей диктовало наитие. А зритель или включался или нет, и если нет - ему уже не поможешь.
"Мелодия для шарманки", одна из последних картин Муратовой, зафиксировала некое шевеление в застывшем мире тотальной тоски: настала пора тотальной жратвы. За зеркальными окнами люди беззвучно пожирали окорока и торты, покупали ненужный антик, и нищие, копаясь в мусорных баках, рассуждали о грехе "гортанобесия". Ни один интерьер, ни одно название улицы не случайны - от стены супермаркета, заклеенной, как ликами, глумливыми физиономиями муратовских актеров, до названия Успенского переулка, куда стремятся и никогда не доберутся маленькие герои. Автор открыто смеется над современниками, которые ударились в святую веру, но от этого стали только карикатурнее. Люди лгут себе и друг другу, привыкли к лжи, ложью живут и ее уже не замечают, как не замечают отравленного воздуха больших городов, - просто потихоньку вырождаются.
Фильмы Муратовой находили в зрительных залах хоть России, хоть Германии, хоть Италии такой пылкий отклик, что было ясно: в них есть некая очень важная правда о человечьем мире. Мир, по Муратовой, - не более чем танцпол для победительной Глупости, от переплясов которой и проистекают все беды человечества. Именно эта Глупость часто делает неразличимыми границы между добрым и злым, дьявольским и божественным. Ею легко манипулировать, в ее присутствии позволительно лжецу рассуждать об истине, бесу почитать себя бесогоном, а чертенята могут подпевать, считая свое пение ангельским. Дно и крышка меняются местами, вор кричит: "Держи вора!", - а бандит жертвует неправедно нажитые деньги на "храм на крови" и получает благословение батюшек. Объяснение загадок перевернутого мира - в фильмах Киры Муратовой.
Антитеза, как часто бывало у классиков, в естественном и вечном - в природе. В "Астеническом синдроме" самые пронзительные кадры - долгая съемка тоскливых собачьих глаз в приемнике для брошенных людьми обреченных псов. Потом Муратова обещала эти собачьи глаза вставлять в каждый свой новый фильм. Как знак обреченности всего человеческого сообщества.
Определять жанр картин Муратовой бессмысленно: их жанр - ее взгляд. Ее почерк узнается с первого кадра и, как в каждом абсолютно авторском кино, мы имеем дело только с ней и ее мироощущением. С тем, чего она не могла не выразить. Никому не приходило в голову заказать Муратовой сериал по Акунину. А если бы пришло, она из Акунина сделала бы Муратову, как делала из Короленко ("Среди серых камней"), Моэма ("Перемена участи"), Чехова ("Чеховские мотивы").
Свой зоопарковый мир она складывала из материала, отобранного по ее собственным критериям. Ей, например, редко нужны были артисты, а нужны натурщики, с их каждый раз удивительной фактурой и специфической органикой - натуральностью. Астеник, толстяк, кретин, ожившая кукла Барби - все это у нее не сыгранное, а настоящее, как собаки или коты.
В ее редких интервью можно было найти частичную разгадку ее правды. С одной стороны, "правды нет, есть мироздание и его хаос". Или даже так: "Правда в основном ужасна, мучительна, смертельна. Увидеть ее - значит умереть". Но вот уже в применении к опыту искусства: "Модель, которую ты накладываешь на мир, нельзя назвать ни правдой, ни неправдой. Художник все равно его лакирует, пусть даже в очень грустном варианте. Его модель так организует мироздание, чтобы мозг порадовался хотя бы игре ума. Пусть это будет очень печально, но радость формы дает радость мозгу, и это утешает".
Улыбка Кабирии, этот классический луч надежды великого гуманиста, у Муратовой ушла совсем за пределы экрана. Это улыбка одинокая и уже безнадежная, как глаза тех собак в приемнике, но луч удивительным образом остается и освещает самые печальные ее фильмы. Вероятно, само присутствие гения среди нас - всегда надежда и счастье.
Муратовой больше нет. Человеческий зоопарк лишился своего певца. Мировая культура - одного из самых глубоких и проницательных своих художников. Мы - ожидания новых прозрений.