Потерянная Москва, найденная Рублевка
Я решила классифицировать дачников по ответу на вопрос "Что вы больше любите, дикую или обихоженную природу?". По моей гипотезе Олеся Фокина, режиссер любимого мною документального кино, любит природу естественную, заброшенную: сад заросший, огород заглохший. И она начала подтверждаться еще в Москве.
- Боюсь своего состояния души, - говорит она мне за рулем красного Мицубиси, везущего нас из города на дачу, - обеспокоена тем, как я воспринимаю жизнь. Потому что все время ищу прошлое, детство. Шарканье метлы в арбатском дворе (я родилась на Арбате). Бликующий взрыв старых очков с толстыми стеклами. Оконные переплеты - обязательно старые! Калоши в дождь. Фигуру Сигурда Оттовича Шмидта в соседнем дворе. Дух неопрятности в подворотнях Тверских-Ямских улиц.
Вспоминаем Марселя Пруста, который не страшился весь состоять из погони за прошлым.
- Я пробовала в Париже пирожное "Мадлен", оно не вкусное, - замечает Олеся, и продолжает бег за тем, чего не догнать. - Москвичей - людей с глубинным уважением и воспитанностью, чье диковинное благородство видно в повадках, речи - не осталось. Я, случайно обнаружив такого человека где-нибудь в очереди, могу тайком пройти за ним квартал и больше, как "за дудочкой". Люблю ручки на дверях ресторана "Прага". Их украли - и двери, и ручки. Вот интересно узнать, кто посмел и на чьей даче они теперь. Даже письмо Лужкову хотела отправить, когда однажды не увидела эту косую медно-деревянную огромную ручку на входе в кулинарию "Праги". Я родилась и жила за углом. И всюду в Москве ищу признаки того одушевленного, душистого мира. Как правило, небогатого, камерного, интимного. Чашечки переплетенных электрических проводов. Сирень. Арки из тополей и лип.
Речь художника, да еще женщины, да еще о прошлом, похожа на заговор-приворот. Тороплюсь записать в блокнот приметы утраченного ею времени, а взгляд ловит за окном что-то необычное: безупречный асфальт дороги, ровные сосны - как в американском блокбастере.
- Какое это шоссе? - спрашиваю растерянно.
- Рублево-Успенское, - спокойно отвечает Олеся Юрьевна, не догадываясь, в какую аварию отправляют ее слова мои замыслы.
Ну какие же дачи на Рублево-Успенском шоссе! На Рублево-Успенском шоссе - загородные дома. Для высших слоев среднего класса и просто высших слоев. Заглядывать в них нет смысла. Не только потому, что у большинства читателей это может только подогреть симпатии к революции и левому повороту, но и потому, что загородный дом - первый конкурент даче.
Загородный дом - место постоянной жизни, дача - временной, летней. Загородный дом требует аристократической финансовой принадлежности как минимум к среднему классу (менее 20% населения), дача - предельно демократична, любой владелец коронных 6 соток, луковой рассады на городском подоконнике и маргариток на грядках - полноправный дачник (48% населения).
Взгляд мой отчаянно цепляется за затрапезного вида магазин "Аренда строительного инструмента" и битый кирпич возле него, но сюжет неумолим. Мы на Рублевке.
Видимо, заметив мой шок, Олеся начинает медленно, словно извиняясь за то, что здесь оказалась, рассказывать, сколько больниц, НИИ, театров и стадионов построил в Москве - в качестве главного инженера - ее муж Яша, к тому же лауреат Государственной премии. Он увольнял до преступности ворующих, экономил государству по 100 миллионов рублей, давал пощечину немогу-сказать-кому. И они с ним при этом жили на съемной даче в Красково. А потом в гостевом домике у Солженицыных в Троице-Лыково. "Лужков попросил Яшу подготовить дом к приезду Александра Исаевича с семьей. Солженицыны, которым Яша очень понравился, узнав, что у нас нет дачи, настояли, чтобы мы остались у них жить в гостевом доме. Это были незабываемые три года", - вспоминает Олеся.
Своя же дача в бывшем дачном поселке Совмина появилась у семьи поздно, по настоянию и при помощи (включая финансовую) друзей. Сейчас на ее заборе висит шуточная вывеска "Проспект …-летия победы Олеси Фокиной".
- Нет, ну какие же сволочи, - смеется Олеся над прибитой друзьями на ее день рождения вывеской - зачем указывать "…летие" женщины?
За невысоким забором виден сказочный дачный дом, удивительный среди похожих на промышленные холодильники - дизайном и размерами - окружающих домяр. Ворота открываются, и я еще раз по нестриженой траве, неровным деревьям и медленно отрастающим петуниям убеждаюсь в верности своей гипотезы: между обихоженной и дикой природой Олеся Фокина выберет дикую.
С неохотой живет и с удовольствием работает
Что делают на даче? Едят, спят, разговаривают. Кто хочет, пишет книги или монтирует фильмы - но это уже по желанию. Иногда копают грядки или идут на рыбалку, но это, впрочем, тоже по желанию. Дача - место, где желание руководит нами куда свободнее, чем во всех остальных местах. А еще на даче переключается скорость жизни. Без спроса благотворно пустеет голова. Иногда теряешь интерес к словам. Или вдруг беспричинно хочется плакать. Вариант - смеяться.
Есть, спать и разговаривать - и наша с Олесей дачная программа. Есть будем на террасе, на холоде, укрывшись пледами. Она почти все любит делать на холоде, до поздней осени спит на открытом балконе, и там же, в холодную летнюю грозу, всунув ноги в унты старшего сына Мити, монтирует фильм про Норштейна.
Сейчас она жарит рыбу и варит картошку. Меня, разрешив лишь вымыть салат, отправляет на самостоятельную экскурсию по дому, глазеть на все, что зацепит глаз, заходить во все комнаты. Дав пояснение только эркеру в гостиной: здесь у нас был домашний театр, когда дети были маленькие.
Дети - Митя и Котя - единственные, кто выигрывает в ее глазах конкуренцию у природы ("Дороже природы нет ничего. Кроме детей"). Но она фанат именно природы¸ а не дачной жизни как таковой. Об этом говорит и первый манифест, с которым я сталкиваюсь в этом доме - сделанная мужем поздравительная табличка ко дню ее рождения "В этом доме с неохотой живет и с удовольствием работает выдающийся душевед и душевклад, автор двоих детей и 11 фильмов Олеся Фокина". Автор таблички несомненно прав - работает она "с удовольствием", фильмов уже 25.
- А почему "с неохотой живет"? - кричу ей со второго этажа.
- Потому что в 90-е хозяева здешних дач ходили только в окружении людей с автоматами. - отзывается снизу Олеся. - Можно было встретить соседа, демократично относящего мусор в окружении автоматчиков. После такого видения я долго сюда не показывалась.
Весь дом в картинах. Но получив на два вопроса об авторстве почти скороговоркой сказанное "Это Володя Яковлев. А это Рустам Хамдамов", спрашивать дальше не решаюсь. Опознаю только по стилю и вензелю АЗ работу Анатолия Зверева, радуюсь и слышу снизу спокойным голосом рассказываемую невероятную историю о том, как ремонтники приняли две лежащие на шкафу зверевские работы за старые газеты…
- Это мой друг Юра Петкевич, - милостиво отзывается Олеся на мое осекшееся вопрошание. - А эту картину мне подарили Володя и Катя Мирзоевы.
Но я окончательно отрываюсь от великого в пользу незаметного частного в комнате сына Кости, с которым знакома, ловлю следы и знаки его характера. На книжной полке среди "Детей капитана Гранта" и Мураками выуживаю в качестве самой толстой книги "Божественную комедию" Данте. И фотографию молодой женщины, красивой, как полузабытая западная актриса.
- Это моя родная сестра, - говорит Олеся, - Оксана.
- Слушайте вы и сестра такой тип женщин… Ну как из фильма "Колдунья", где Марина Влади сыграла прекрасную купринскую дикарку… Олесю, - удивляюсь я совпадению имени.
И по ее улыбке вижу, что, кажется, в самом деле расшифровала тип ее женской красоты, а может быть, и тайну ее имени.
Дача - место, где речь уступает визуальности. И визуальность говорит так ясно, что можно никого ни о чем не переспрашивать. На первом этаже среди обилия картин и фотографий я мгновенно выуживаю над стареньким пианино фотографию очень красивого мужчины, сидящего рядом с Юрием Гагариным. И по той же внятности визуальной речи понимаю, что это отец. Известный политический обозреватель, ведущий "Эстафеты новостей", человек, взявший интервью у Гагарина до полета, сказавший "нет" вводу войск в Чехословакию.
- Может быть, вы все-таки перемените чай на кофе, - спрашивает меня из кухни Олеся. Я долго не соглашаюсь, пока она не подносит мне охапку насушенных ею дачных чайных сборов, и добавляет. - Все, идем на террасу, обедать. Там холодно. Дать вам старую мамину шубу?
- Нет.
- Сейчас принесу.
"Я не могла ни смотреть, ни отвернуться"
Олеся Фокина - думаю, с огромным внутренним, хоть внешне и невыдаваемым напряжением - делает фильм об Александре Солженицыне.
- За те три года, что мы жили в гостевом домике у Солженицыных, да, порой, мы встречалась и с хозяином дома. Чем дальше, тем яснее: Александр Исаевич - гомеровский герой. К таким людям, наверное, нельзя подходить с обыкновенными человеческими мерками.
Впрочем, видела она его прежде всего как раз кинематографическим взглядом.
- У Александра Исаевича была, видимо, с детства выверенная привычка и потребность в режиме и порядке. По нему можно было часы сверять. Каждый день - утром и вечером - во время прогулки он проходил мимо нашего балкона. Если мы в это время сидели на балконе, я уходила и уводила своих в глубину дома. Чтобы не отвлекать его, не попадаться на глаза. Как-то стыдно было своей праздности. Каюсь: я подглядывала за ним в окошко. Хотелось запомнить, как он шагает, держа руки за спиной - привычка узника? - очень размеренным и быстрым шагом. Бесконечна признательна жизни, такой щедрый подарок сделала нам судьба. Доверия Александра Исаевича, Натальи Дмитриевны, всех домочадцев этого гостеприимного дома, мы никогда не забудем.
Вспоминаем с ней роль дачи в жизни Солженицына. Вермонт, конечно, не дача, но чем-то, наверное, сходный с нею дом в заповеднике. Дача Ростроповича была, конечно, ключевой в его жизни. А первой - троюродной сестрой дачи - домом с садом и огородом, кажется, был теперь известный всему миру "Матренин двор".
Фильм о Солженицыне дается ей трудно - что-то прирастет, что-то отпадает. Но она же с меньшей охотой живет, и с большим удовольствием работает…
Две истории про любовь от Олеси Фокиной
- Я настолько привыкла быть непонятой. Я знаю, что я белая ворона, мне это говорили. Часто хожу в темных очах… Меня слишком много в моем взгляде, - наш разговор на даче от серьезных тем все-таки скатывается к теме любви.
К розовым пионам, которыми обсыпали трап теплохода. К розочке, которую окаймляли золотым песком… К горько реалистичному обоюдному резюме "вкус к хорошим мужчинам - это последний высокий вкус, который устанавливается у женщин". И все - дальше для вас звук выключен. Если хотите, смотрите на наши беззвучно шевелящиеся губы, и то и дело отводимые в сторону берез и белок глаза.
Впрочем, жаль вас, и вот вам история о любви от Олеси Фокиной.
Когда она заканчивала Высшие режиссерские курсы, где им преподавали Мераб Мамардашвили и Паола Волкова (о Мерабе она сняла фильм, о Паоле оставила в памяти закладку любви: какие браслеты она надевала в день, когда Мераб Константинович читал лекции!) к ним приезжали на мастер-классы Кшиштоф Занусси и Вим Вендерс.
- А мастер-класс - это маленькая аудитория, где мы сидим глаза в глаза, и чувствуем запах пота и духов друг друга, и слышим дыхание…
Вим Вендерс приехал после "Неба над Берлином" с Сольвейг Доммартин, бывшей тогда его женой. После лекции все пошли на Тишинский рынок. Никто его уже не помнит таким, каким он был тогда: деревянные мостки, длинные мокрые столы, где бабульки торговали грибами, ягодами, солеными помидорами. И грузинка или цыганка в стоячей забегаловке варила лучший в мире кофе на три глотка.
А Сольвейг Доммартин - в длинном облегающем черном платье, немыслимо грациозная, с огромной шапкой волос - Вим Вендерс все время как-то прикрывал. Хотя холодно не было. Просто капал сок соленых помидор (продавец любезно протянул их нашей загулявшей компании в оловянной миске), тек по пальцам немыслимой в этой чудовищной забегаловке Сольвейг, и он все время ее прикрывал.
Спустя два года Олеся приехала на Берлинский фестиваль, как автор сценария фильма "Автопортрет в гробу, в кандалах и с саксофоном", и снова увидела счастливого и прекрасного Вендерса, в распахнутом дорогом пиджаке, почти незаметным движением посылавшего легкий привет сидящей в стороне с каким-то индусом, не очень трезвой, и несчастливой Сольвейг. Они уже не были мужем и женой.
И это стало ее метафорой любви. А дома у нее висит знаменитая фотография - где Вендерс защищает Сольвейг от ветра - простыней, на берегу моря, "как знак, как матрица самой хрупкой на свете субстанции - любви".
Мы бы об этом говорили и час, и два, но неожиданно...
- Боже мой, - ахает Олеся, - я должна связаться с медцентром. Понимаете, Коновалов уехал (об известном нейрохируге Александре Коновалове она сняла замечательный фильм), а у сиделки моего папы, прекрасной женщины, она сейчас живет в Виннице, у сына - опухоль головного мозга. Утром я связалась с директором института Потаповым, и сейчас должна узнать, посмотрели ли врачи снимки МРТ.
И почти на 20 минут в жизни не остается ничего, кроме этого. Это тоже любовь, только другая. Та, что по словам апостола "долготерпит и милосердствует". И может быть сильнее столь лестных для нас историй с розами и пионами. И соком соленых помидор.
После того, как все смс-ки получены, и мимоходом замечено, что в Украине сейчас многие наэлектризованы неприятием русских, а в России все-таки, кажется, нет, мы отправляемся на экскурсию по участку.
Вместо женских секретов нас ждут секреты дачные. Мне покажут, где похоронена любимая собака сына Смайл, пожухлые листья за домом ("я туда никогда не заходила, почему-то боюсь этого места"), елку, которая загибалась, но неожиданно пошла в рост, когда под нее положили булыжник, дубок, который долго болел ("белые-белые листья"), но его решили не лечить, а просто "дать ему время, может быть, он справится сам". И он вышел из состояния "белых листьев" - крепок, и тянется вверх. Со смехом были показаны ягодки саморастущей земляники, с легким покаянием ("некому землей заняться") - нещедрый урожай красной смородины. И наконец главная достопримечательность ее дачного участка - фонарь от Победоносцева.
Старый фонарь Олесе в самом деле подарила внучатая племянница Константина Победоносцева Оля. Фонарь ручной, в XIX веке с такими бегали по Петербургу.
- Очень люблю его. Когда глубокой осенью остаюсь на даче одна, обязательно зажигаю. И долго смотрю.
А в доме на столе сохнет россыпь смородинового и земляничного листа - "зимой будем пить чай. Приезжайте".
- Запах от него какой, слышите?
К сушеным листьям земляники добавить листья черной смородины, лепестки шиповника и заварить.
*Это расширенная версия текста, опубликованного в номере "РГ"