И все же в самом замысле этой ярмарки, которая в нынешнем году отмечала свой двадцатилетний юбилей, равно как и в ее названии, конечно же, есть вызов, связанный с тем внутренним противоречием, что, как кажется, существует между образным и рациональным постижением мира. И как бы просветители в ХVIII столетии ни пытались примирить два этих подхода к бытию в едином понятии Разума, как бы ни доказывал великий Гегель, что, в конечном счете, науки и искусства делают одну великую работу, довольно часто внешние противоречия оказываются важнее глубинного единства.
По остроумному замечанию Ноя Юваля Харари, человек разумный, homo sapiens, не всегда соответствует этому высокому определению, наши собратья по разуму с момента своего появления на свет были склонны к сплетням и мифотворчеству. (Напомню звонкую мысль Трумена Капоте: "Вся литература - это сплетня".) Разграничение коллективного мифа и научного знания, равно как и появление авторской литературы, - длительный процесс, который занял не одно тысячелетие. В периоды, когда сомнению подвергаются фундаментальные принципы разрушающихся исторических формаций, когда разваливаются идеологические системы и режимы, с особой остротой возникает потребность в позитивном знании, которое кажется куда надежнее любых мифологем. Впрочем, не только в подобные периоды. Эта потребность существует всегда, хотя не всегда она может претендовать на первенство в общественном сознании. Именно поэтому важнейшие идеи эпохи порой высказывают персонажи сомнительных нравственных качеств. Помните, в мольеровском "Дон Жуане", написанном в 1665 году, на вопрос Сганареля о вере заглавный герой дает совершенно еретический по тем временам ответ: "Я верю, Сганарель, что дважды два - четыре, дважды четыре - восемь". Если не веришь в небеса, если не нуждаешься во вне тебя находящемся нравственном законе, то остается уповать только на конкретное знание и на те принципы, которые ты сам должен для себя сформулировать. Собственно, в этом и заключается экзистенциальная трагедия, которой трудно избежать человеку, дерзающему жить вне мифологического пространства.
Потребность в документальной литературе, в литературе факта рождается тогда, когда общество переживает фундаментальный идеологический кризис, и не только в странах, сбросивших с себя шинель тоталитаризма. Документальная драма обрела мощь в 60-е годы прошлого века благодаря германоязычным авторам-антифашистам, которые рассчитывались с прошлым, опасаясь за будущее Европы и мира. Но еще в "Оглянись во гневе", своеобразном манифесте британских "рассерженных молодых людей", появившемся на свет в 1956 году, Джон Осборн обрушивается на обветшавшую идеологию архиепископа Кентерберийского и на проповеди Джона Бойнтона Пристли. Именно в конце 50-х годов ХХ века возник запрос на новый документализм и в США. Причем не только в non/fiction, но и в том сегменте литературы, которую принято называть художественной. "Новый журнализм" Т. Вулфа, Т. Капоте, Н. Мейлера стал своего рода творческой мистификацией, вымышленная литература рядилась в одежды достоверной и добросовестной журналистики. Том Вулф, один из родоначальников и теоретиков этого направления, конечно же, не был искренен, когда писал, что "журналистика - это искусство, а современная литература - старорежимная пошлятина". Но в таком подходе был ответ на запрос времени.
"Правды, и ничего кроме правды" требуют тогда, когда устали от идеологических интерпретаций как прошлого, так и настоящего. Когда интерпретация становится назойливой манипуляцией, затрудняющей поиск достоверного знания. Слова утрачивают смыслы, перестают быть важнейшим инструментом, упорядочивающим хаос бытия.
В такие периоды художественная, сочиненная литература отступает перед документалистикой во всех ее проявлениях - от мемуаров и исторических сочинений до томов архивных документов, публикация которых, как правило, дает толчок новым интерпретациям прошлого.
Документальная литература - это своего рода акт доверия к читателю. Он сам - без посредника в лице автора-сочинителя или автора-толкователя - должен разобраться в происходящем. Дойти до сути своим умом по мере собственных возможностей. Он хочет сам осмыслить тот или иной факт, ввести его в контекст своего опыта. И этот индивидуальный процесс познания сродни акту творчества. И, конечно, неизбежно возникает вопрос о том, какое знание нужно современному человеку? Чем успокоится его пытливый разум и взволнованное сердце?
В России последней трети ХIХ века не было согласия насчет того, что важнее для человека - правда или истина. Достоевский в дневниках 1877 года, похоже, отдает предпочтение Истине ("Всякий, кто искренно захотел истины, тот уже страшно силен"). Тургенев в одном из последних стихотворений в прозе "Истина и Правда" (июнь 1882 г.) отдает предпочтение Правде. ("Истина не может доставить блаженства... Вот Правда может... За Правду и умереть согласен".) Но человек так устроен, что хочет не только возможного, но и невозможного. Правды и Истины. Знания позитивного, но и метафизического. Добытого им самим в пору раздумий и тревог о судьбах Отечества. ХХ книжная ярмарка Non/fiction доказала это убедительно.