Гранин серьезнейшим образом повлиял на все мое поколение и прежде всего на мою личную судьбу.
Именно поэтому я не мог избавиться от робости перед ним, даже когда между нами установились, мне кажется, очень теплые отношения. По крайней мере, когда я ему звонил, он всегда говорил растроганно: "Как это приятно!" - хотя уж вниманием-то он был никак не обделен. Но мне кажется, он видел, что я испытываю к нему не обычное почтение, с которым к нему относились решительно все, но что-то вроде сыновних чувств: тебя, как первую любовь...
Вторая важная тема - "Гранин и блокада". Разумеется, и до Гранина с Адамовичем "блокадный подвиг ленинградцев" постоянно (и более чем заслуженно!) воспевался как нечто героическое. Но скрывая от нас, так сказать, "низкую" сторону ужасов, глупые советские пропагандисты тем самым обесценивали и сам подвиг. Ведь только контраст между теми, кто сдался голоду и холоду и превратился в зверя, и теми, кто отстоял свои ценности, позволял оценить масштаб их мужества.
А после своего триумфального выступления в том самом здании Рейхстага, которое мы столько раз видели в военной кинохронике, Гранин мне рассказывал, что до последней минуты колебался, пощадить немецких слушателей или врезать им правду-матку. И в последний момент решил: а пусть послушают! И рассказал, как мать кормила старшую девочку супом из кусочков мяса, которые она отрезала от замороженного трупика ее младшей сестренки. Рассказал, как весной люди черпали воду из Невы, отталкивая плывущие по воде трупы. Но в итоге история блокады для него была не историей людоедства и утраты брезгливости, а историей совести: спасались те, кто спасал других.
И ему аплодировали стоя. И он сам во время своего долгого выступления ни разу не присел.
Вот что еще помимо прочего дает долгая жизнь - человек становится представителем ушедшего поколения, его голосом начинает говорить сама история.
Если, конечно, он был вписан в историю так, как в нее был вписан Даниил Гранин. Я и робел-то перед ним больше всего именно из-за этого - мне казалось, со мною говорит сама история.
А "Мой лейтенант" открыл еще и умение Гранина-эпика писать пронзительную исповедальную прозу. Притом военную.
Лирический герой "Моего лейтенанта" предстает то наивным петушком, рвущимся на фронт в тайной уверенности, что это будет недолгое победоносное приключение, то перепуганным ребенком, способным разрыдаться от ласкового слова, а после годами сгорающим от стыда за смрад своей трусости: "Война воняет мочой". Но именно из-за того, что он ничуть не приукрашивает себя, мы и проникаемся к нему нежным сочувствием и доверием - и верим, что именно так и происходит превращение перепуганного пацана в солдата.
Василий Гроссман в очень сильном романе "Жизнь и судьба" все же довольно ученически воспроизводит схему "Войны и мира": наткнувшись на неодолимое сопротивление русских при Бородине, Наполеон утрачивает свое сверхчеловечество и понимает, что беззащитен перед случайным ядром или отрядом противника - и впервые со страхом смотрит на тела убитых, - а Гитлер, ощутив свое бессилие в Сталинграде, начинает понимать, что ему может выстрелить в спину каждый часовой - и со страхом вспоминает технические устройства для уничтожения людей, которые еще недавно обсуждал со сверхчеловеческим спокойствием. Подобно Толстому, Гроссман тоже усматривает источник воинской доблести в чувстве "мы": когда "мы" начинает распадаться на отдельные "я", распадается и воинский дух армии. Однако Гранин рисует картину полного разгрома и распада армии на группы измотанных одиночек, не только не имеющих никакой материальной связи с армейским целым, но допускающих даже, что и не только Ленинград, который они обороняли, но и Москва сдана немцам. И, блуждая по лесам, одна из таких группок встречает на пути обгорелого майора - "лиловые щеки в пузырях", - который не собирается заканчивать войну, сколько бы территории ни захватили немцы. Никакого "мы" уже нет, но абсолютно без всякого приказа сверху майор собирает осколки разбитой армии и намеревается разрушать тыловые немецкие коммуникации, а там будем поглядеть. Один из ополченцев высказывает штатское одобрение типа "разумное предложение", и командир гаркает: "Это не предложение, это приказ!"
Это еще и комментарий к той доктрине, что война была выиграна благодаря заградотрядам - что же они не остановили бегство армии на госгранице, если они так могущественны? Армия тоже вооружена, между прочим. В "Моем лейтенанте" есть еще одна сцена, демонстрирующая, насколько немыслимо запугать вооруженную массу, неделями ведущую борьбу со смертью. Уже в Пушкине милиционер в белоснежной гимнастерке требует от офицеров подтянуть бойцов, каждый из которых выбрался из окружения лишь благодаря личному везению, и даже грозит: а то-де мы сами наведем порядок, - и через час герой книги уже видит его застреленным вместе с напарником.
И все-таки главный удар остервенения направлен против немцев. А также против тех, кто попытается стать на пути у этой ярости, увы, не всегда благородной.
Бойцы собираются держать оборону в ослепительном царскосельском дворце, и возмущенный старичок-смотритель пытается их вытурить, указывая на царапины на великолепном паркете. Но младший лейтенант Осадчий срывает с плеча автомат и дает очередь по зеркалам, по лепнине, по зеркальному паркету: для кого бережешь, для немцев?! И это делает не дикарь, не варвар - еще вчера этот же самый младший лейтенант в войлочных тапочках почтительно разглядывал бы эти же самые зеркала и эту же самую лепнину, почтительно внимая рассказам экскурсовода, а сегодня он запросто готов убить этого экскурсовода за один только намек, что не все должно быть подчинено нуждам войны.
Это к вопросу о том, нельзя ли было выиграть войну с меньшими культурными потерями. Правители, уличенные подобными Осадчими в такой бережливости, быстро утратили бы популярность, а то и предстали прямыми изменниками: "Для кого бережете?!". Боюсь, и в этом случае, как и во многих других, власть всего лишь выполняла волю наиболее страстной части народа - той, на которую власть и опиралась.
Чуть ли не впервые в нашей военной прозе в "Моем лейтенанте" звучит и мотив "потерянного поколения". Звучит, если так можно выразиться, наизнанку по отношению к Ремарку. Как жить дальше, если война оказалась кровавой бессмыслицей, спрашивают себя герои Ремарка. Как жить дальше, если главное дело жизни уже исполнено, спрашивает себя герой Гранина. И начинает работать спустя рукава, пускаться в загулы, не проявляя щепетильности в выборе собутыльников и партнерш, так что верно ждавшая его жена в конце концов упрекает его, что он и с ней обращается, как с армейской бл***ю. И все-таки ее терпение и преданность берут верх - недаром она так верила в любовь, как другие верят в Бога.
Книга написана с редкой личной откровенностью, но Гранин не был бы Граниным, если бы его голос в чем-то очень важном не был эхом русского народа. Его простодушный доверчивый герой произносит пророческие слова: "Мы будем вновь и вновь возвращаться к моему времени, оно было красивым и героическим".
И это после изображенных без всяких прикрас ужасов и безобразий...
Для истории грандиозность - грандиозность подвигов и грандиозность ужасов привлекательнее, чем умеренное и аккуратное процветание. Разумеется, я имею в виду не историю научную, озабоченную тем, как было "на самом деле" (если бы даже нам каким-то чудом сделались в точности известны поступки исторических личностей, для толкования их мотивов все равно сохранился бы полный произвол), - я имею в виду историю воодушевляющую, которая только и может сохраниться в общественной памяти. Поскольку главная функция человеческой психики - самооборона, выстраивание картины мира, в которой и личность, и народ предстают себе красивыми и значительными.
А потому сегодняшняя ностальгия по прошлому, разумеется же, вовсе не тоска по тирании (такое просто невозможно!), но лишь тоска по величию, тоска по участию в истории. Гранин это показал точно и аскетично, не впадая в пафос и не форсируя голос.
Гранин до последней минуты, что называется, жил жизнью страны, он никогда не заводил разговоров о старости, о здоровье, о неотвратимо приближающейся смерти, - как-то сказал о смерти: ну ее в ... - далее последовало вполне солдатское словцо. Он размышлял только о том, что будет с Россией, об участи человека-творца в его борьбе с человеком-прагматиком. И если мы хотим продолжать дело Гранина, мы должны находить и выносить в центр общественного внимания все новые и новые образцы для подражания, как это проделал Гранин с Любищевым и Тимофеевым-Ресовским.
* * *
Когда я говорю о воодушевляющей истории, я имею в виду мифологию, пропускающую в свое пространство исторические факты очень избирательно. И что бы ни писали честные историки и мемуаристы, это останется в истории академической, но в общественное сознание попадет лишь в контексте другой, альтернативной мифологии. Борьба за историческую память не может быть борьбой правды и лжи, но только борьбой мифов. И миф гранинского лейтенанта, я думаю, окажется сильнее не потому, что лично я отнесся к нему недостаточно критично, а потому, что люди хотят жить в красивом, воодушевляющем мире, и с этим поделать ничего нельзя. Люди готовы принять историю как трагедию, но - как красивую, а не безобразную трагедию, возвышающую, а не унижающую.
К счастью, легендарная история создается лишь для того, чтобы примириться с непоправимым, творить новые ужасы она может подтолкнуть разве что совершенных дураков. И те бахвалы, которые возглашают "Если надо, повторим", вполне убеждены, что им повторять ничего не придется.
А вот Гранин умел слышать оба эти запроса - и запрос на воодушевление, и запрос на горькую правду.
С большим писателем наедине
Даниил Александрович прожил большую жизнь именно потому, что не уставал восхищаться ею. Припоминаю, как когда-то в кулуарах говорили: "Гранин сумел заявить о себе в нужное время, в нужном месте". Своим рассказом "Собственное мнение", опубликованным в "Новом мире", он обратил на себя внимание самого Никиты Хрущева. Спустя годы в одной из своих книг писатель по старым записям обрисовал атмосферу того Съезда Союза писателей СССР. Однако эпизод, касавшийся его самого, не стал упоминать.
Как бы там ни было, Гранин всю жизнь утверждал свое независимое авторское кредо. Его "Иду на грозу", "Искатели" открывали перед читателями иные горизонты, наполняющие жизнь высоким смыслом.
В пору противостояния двух систем и поисков "идеологических диверсий", когда "в Ленинграде, как говорил Гранин, улавливали скрип дверей в Москве, на Старой площади, в ЦК", он умел писать не в угоду политическому моменту. Он, остро чувствуя запросы времени, оставался самим собой, не таился, не числился в рядах литературного "андеграунда". Припоминаю, как в начале 80-х, на открытии одной из выставок ленинградских художников, тогдашний партийный руководитель Ленинграда и области Г.В. Романов обратил внимание на пейзаж, где была воссоздана атмосфера небольшого провинциального городка. "Смотрите, - сказал он, обращаясь к окружению, - совсем как у Гранина в его книге "Картина". Его взгляды и суждения кое-кому из городских руководителей бывали не по нутру, но писатель отстаивал свои взгляды, не искал укрытий ни в столице, ни за рубежом.
Особый резонанс в свое время вызвала написанная им в соавторстве с Алесем Адамовичем "Блокадная книга". Горькая правда, проступающая из многочисленных свидетельств о ленинградцах, переживших голод и холод, была куда объемней, чем официозная героико-победная концепция.
Он восставал против остаточного принципа финансирования культуры. Тревожился о том, чтобы Ленинград не превратился в ординарный областной центр. Заботился о судьбах тех, кого перелом в судьбе страны оставил без должной социальной поддержки и защиты. "Милосердие" - общественная организация, у истоков которой стоял Гранин. Он напоминал о том, как высоко звучал голос российской интеллигенции в общественной жизни почти два столетия.
Писатель оказался в эпицентре идейно-политических борений. Он избран на Съезд народных депутатов, член "Межрегиональной группы", задававшей тон на том драматическом этапе формирования нового конституционного строя России.
В эссе "Страх" и позже в "Причудах моей памяти" писатель обращался к судьбам личностей, которые умели говорить вождям правду, отстаивать свои взгляды вопреки всему. Такими перед нами предстают воссозданные Граниным образы академиков Капицы, Тимофеева-Ресовского, Лихачева. Из книги в книгу проступает "сквозная тема" - судьба России, ее прошлое и настоящее. У нас есть все для счастья - но вечным стал вопрос: "Отчего у нас не получается счастье, благополучие, даже сносная жизнь?" Он перечислял: может быть, "здравого смысла и любви к России... Даже не столько к России, сколько к людям"?
Он говорил о своей жизни: "Мне достался мир постоянно воюющий, суровый, где мало улыбок, много хмурого, мало солнца. Обилие талантов и запретов. Я попал в него не в лучшую пору. В этом мире мне тем не менее повезло. Мне достались времена трагические, весьма исторические, главное же, от них осталось сокровенное чувство счастья - уцелел!"
Не уцелел, а выстоял и создал своими произведениями художественную летопись времени. Повезло и поколению его современников: оно могло учиться у героев Гранина. Повезло и мне... Вновь и вновь вспоминаю эпизоды, в которых он остался для меня незаменимым собеседником.
Подготовил Виктор Лопатников, автор биографии Гранина в серии "ЖЗЛ"