По мнению ООН, при подсчете благосостояния наций надо учитывать и уровень счастья. С точки зрения обеспеченности, качества здравоохранения, безопасности, занятости, стабильности семей, доверия в обществе, великодушия, щедрости и прочих ощутимых показателей все достаточно просто. В 2017 году в списке счастливых стран, составленном исследовательским центром "Институт Земли", лидировала Норвегия, за ней шли Дания, Исландия и Швейцария, США были на 14-м месте, а Россия находилась выше середины рейтинга, на 49-м, за Италией. Последнее, 155-е, место заняла Центрально-Африканская Республика.
По данным защищенной в 2006 году кандидатской диссертации "Представления провинциальной молодежи о счастье", в российской глубинке под ним подразумевают богатство, любовь, возможность исполнение любых желаний, гармонию с миром, жизнь в родительском доме и жизнь в столице. "Новый философский словарь" видит в счастье "понятие, обозначающее высшее благо как завершенное, самоценное, самодостаточное состояние жизни; общепризнанную конечную субъективную цель деятельности человека". При всей косноязычной сомнительности этого определения понятно, что Институт Земли имеет в виду другое. К мечтам российской молодежи оно тоже не относится.
Можно прожить гармоничную жизнь, встретить старость в покое и достатке, но быть несчастливым - у человека всегда найдутся причины для недовольства. Тут впору вспомнить старую притчу о кладбище, где на памятниках высечено время, которое человек был счастлив, - счет там идет на минуты, а то и на секунды.
Что же все-таки счастье - сытая и безопасная жизнь? Итог жизни? Короткий, преходящий момент, когда сбывается давняя мечта? Счастье ощущали все, но возможно ли прожить свой век в счастье? Об этом мы поговорили с психологом, кандидатом филологических наук, переводчиком Еленой Головиной.
Елена Головина: В моем представлении, поскольку я изначально филолог, это только слово, за которым в разных языках стоят разные понятия. Слово "счастье" в них связано с совершенно иными семантическими полями. Например, английское I m happy значит "я рада". И хотя на русский это строго переводится как "я счастлива" (или "счастлив"), на самом деле английское слово happiness, вступая в свои семантические отношения, предполагает совершенно иную степень этого состояния, нежели русское слово "счастье".
Слово "счастье" по-русски подразумевает очень высокий градус чувств - такова, на мой взгляд, специфика национального мышления. По-французски, например, le bonheur - всего лишь благополучие, и не более того.
Что означает состояние счастья в русской культуре?
Елена Головина: В нашей культуре, как высокой, так и житейской, это предполагает нечто возвышенное, труднодостижимое, нереалистичное, мгновенно ускользающее, совершенно экзотическое... Примерно как жар-птица. Увидеть ее можно, поймать нельзя. Она мелькнула - и улетела. На мой взгляд, как жар-птица счастье осмыслено и в нашей литературе.
Эта особенность нашей культуры накладывает какой-то отпечаток на повседневную жизнь людей? На их поведение, самоощущение, психический склад...
Елена Головина: Язык очень сильно определяет сознание. В англоязычном мире в слово "счастье" вкладывают понятие удовлетворения. Если американца спросить, сколько раз тот был счастлив, он ответит, что абсолютно счастлив: "У меня есть дом, семья, я зарабатываю..."
А у нас счастье означает состояние эйфории, экстаза. Если спросить у нашего человека: "Сколько ты был счастлив?", он закатит глаза и скажет: "Ну, не знаю... Две минуты". Наше счастье означает очень высокий эмоциональный градус, предельный накал чувств, экстаз и эйфорию. При этом состояния эйфории у нас достигать не умеют. Мы страна антиэйфоричной, антиэкстатичной культуры.
Почему у нас так много алкоголя, понятно - это попытка замены радости, эйфории, экстаза. Сюда же относятся и наркотики. Так люди ищут счастье, им надо схватить жар-птицу за хвост.
Какое еще влияние на людей оказывает то, что нам не хватает радости? Это ведь не сводится к алкоголю?
Елена Головина: Да, конечно. Это выражается в том, что страдание у нас считается хорошим тоном, особенно в интеллектуальной среде. Оно рассматривается как один из инструментов развития, достижения более высоких духовных состояний. Наша классическая литература фактически вся этому учит. А в реальной жизни это становится внутренним ограничивающим убеждением, которое мешает счастью. В практике психотерапевта с этим часто сталкиваешься. К тебе приходит человек, просит о помощи, но ты выясняешь, что он не готов отказаться от страдания. Ему кажется, что это полезный внутренний инструмент.
Но ведь наша культура трансформируется. Сейчас очень сильно западное влияние, западные бытовые модели, образцы успеха... Это что-то меняет?
Елена Головина: Нет. К психотерапевту приходит клиент, который хочет стать богатым, собирается открыть свой бизнес, считая, что это поможет ему стать счастливым, - это широко распространенный, повседневный пример. А потом выясняется, что ему что-то мешает представить себя богатым. Наши люди боятся богатства, благополучия и счастья больше, чем несчастья, разрухи и катастрофы.
Вокруг много богатых людей. Нет ли здесь противоречия?
Елена Головина: Счастья у них нет. Как правило, богатые люди - первые клиенты в очереди на психотерапию, и запрос всегда звучит одинаково. Вот так, к примеру: "Я выиграл на скачках, вложил деньги в удачный бизнес, у меня все круто и полно бабла. Но со мной что-то не так, я не чувствую счастья..." Я не слышала, чтобы наш человек сказал: "Я тащусь от того, что у меня полно денег. Мне от этого хорошо".
У нас счастье то, над чем надо работать, к чему надо идти, раскапывая себя. Хотя, насколько я понимаю, счастье - очень простая вещь. Я просто жив, я просто есть. И это счастье...
То есть счастье рядом, и его не надо бояться?
Елена Головина: Нет, не так. Если человек живет скучно, он может сколько угодно гоняться за моментами счастья, но никогда их не поймает. Надо уметь самому создавать эти моменты, ориентироваться на то, что ты любишь, то, что приводит тебя в восторг. Я люблю Италию и счастлива каждую секунду, когда там нахожусь. Но если я туда не еду, а живу работой и домом, то счастья не будет. Необходимо понимать себя, знать, что тебе в кайф. Надо уметь создавать эти ситуации и уметь их ловить.
Все дело в том, что у нас язык очень сложный. В России счастье понятие философское, а на Западе оно взято из реальной жизни.
Что же нам делать?
Елена Головина: Надо снизить градус ожиданий и чувств и уметь создавать свое счастье.
Необязательное чувство
Алексей Варламов, писатель, ректор Литературного института имени Горького, доктор филологических наук
- Счастье не относится к главным проблемам, которыми занималась русская литература и в XIX, и в XX веке. Где в ней счастье, где счастливые люди? Можно, конечно, вспомнить, как Татьяна говорит Онегину: "А счастье было так возможно, так близко..." Но тут скорее можно толковать об упущенном счастье. И даже в "Капитанской дочке", которая вроде бы заканчивается вполне благополучно, речь не идет об обретении счастья. Роман рассказывает о чести и бесчестье, совести и долге - вот это скорее интересовало русских писателей, а счастье для них есть что-то необязательное. То, что может получиться, а может и ускользнуть. Для того чтобы состояться как личность, в русской литературе не обязательно быть счастливым. (Это не означает, что обязательно быть несчастным.) Аксиологические ценности русской литературы и понятие человеческого счастья находятся на разных линиях и не обязательно пересекаются.
Но это не означает, что русская литература ущербна. Она отразила мир во всей его полноте и глубине.
Со своим куском
В толковом словаре Даля читаем: "Счастье (со-частье, доля, пай) ср. рок, судьба, часть и участь, доля". В этимологическом словаре Успенского: "Счастье" - близко к "часть", а "часть" одного происхождения с "кус", "кусок". Таким образом, может, и не стоит нагружать слово какими-то возвышенными философскими смыслами. Счастлив тот, у кого есть хоть какая-то часть сущего. Пусть исчезающе малая, но своя. И в этом понимании мы все с вами счастливы.