- Ваш отец умер, когда вам было всего полтора года. У вас есть стихотворение, посвященное ему. Что вы помните о нем?
- Я помню, что он был очень теплым… Помню, как он носил серый свитер…
- Какие книги мама читала вам в детстве? Вспоминаются ли сейчас имена или названия?
- Мама читала мне помногу и каждый день. К тому времени, когда мне исполнилось шесть, картинки в книжках были уже немногочисленны, но это не имело значения - ее голос заставлял слова оживать так, что их образы становились ярче всяких иллюстраций.
- Как вы переносите отсутствие отца в своей жизни?
- Что ж, отсутствие, возможно, легче пережить, чем нежелательное присутствие. Кроме того, отсутствие можно заполнить тем, что важно тебе, что дает возможность абстрагироваться, в то время как иное формальное присутствие зачастую требует углубленного внимания. Мне очень повезло, что мой отец создал такое большое количество работ и что многие люди были ими затронуты. Таким образом, постепенно, человек за человеком, стих за стихом, текст за текстом, я расширяю свои отношения с отцом на протяжении многих лет.
- Когда вы впервые прочитали его стихи?
- Когда мне было совсем немного, может быть, года три, отец сочинил и нарисовал для меня небольшое стихотворение о толстом коте. Его поэзия всегда присутствовала в моей жизни, но я вспоминаю особый случай, в Швеции, в раннем подростковом возрасте, когда я прочла его оригинальное английское стихотворение "Торнфаллет". Я вдруг ощутила этот текст чрезвычайно эмоционально, помню, что выбежала в дождливые сумерки в одной ночной рубашке, одолжив у кого-то странные резиновые сапоги… Мне казалось, что я чувствую его присутствие буквально повсюду.
- Как часто вы читаете его стихи?
- Я обращаюсь к его стихам и, конечно, прозе - когда мне нужен совет или утешение. Так что - непредсказуемо и беспорядочно…
- Оказывают ли его строки стимулирующее влияние на ваше вдохновение, дают ли они какой-то импульс сочинению ваших, собственных?
- Определенно. Однако сказанное справедливо и для поэзии в целом.
- Мне кажется, вам удалось остаться автором, независимым от влияния поэтической дикции Иосифа Бродского. Тем не менее не могли бы вы определить значение творчества вашего отца для себя лично?
- И поэзия, и проза отца предоставили мне возможность продолжить отношения с ним, как с помощью самих произведений, так и с помощью встреч со многими интересными людьми, в жизни и творчестве которых его музыка нашла отклик. Когда кто-то, кого я никогда не видела раньше, вдруг делится со мной своей интерпретацией отцовской поэзии, я потрясенно чувствую, что они словно бы дают мне незнакомую его часть.
- Что бы вы сказали своему отцу, если бы он смог прочитать ваш первый поэтический сборник?
- О, я не знаю. Я совсем не представляю, какими были бы наши отношения, проживи он последние двадцать три года… Наверное, спросила бы, стоит ли мне вообще заниматься этим делом - писать стихи…
"Первая поэтическая книжка дочери Бродского на русском языке" - эта фраза сама по себе звучит достаточно вызывающе. Не может не возникать (и возникает) вопрос - нет, не о побудительных мотивах писать стихи (они, слава богу, в мотивах не нуждаются) - но об уместности выхода русской их версии до английской публикации. Отвечу сразу же: таково желание автора. Этот заочный диалог с тенью родного человека, которого ты совсем не помнишь физически, но присутствие которого ощущаешь постоянно, родом из музыки двуязычных стихов отца, он - от книг его и вещей, воспоминаний родных и друзей, из смутных акварельных силуэтов памяти детства.
Работая над переводами стихов Анны-Марии на русский, я старался передать, по возможности, наиболее достоверно своеобразие поэтики дебютного корпуса этих текстов - интонационно нервных, ритмически несистемных, но по-своему живых и обаятельных. Они не очень-то напоминали нашу конвенциональную лирику, и в этом, пожалуй, их очевидное достоинство. В подчеркнуто негладких, исполненных яростного бунтарского духа строчках отчетливо гнездилась узнаваемо яркая "бродская" мысль, пульсировало незаемное лирическое чувство. Тонкие речевые средства мерцали, как бы подсвечивая направление движения по поэтическому ландшафту будущего. Местами я пытался приспособить молодежный идиолект английских стихов для удобства восприятия продвинутым отечественным читателем, выросшим, разумеется, на гениальной музыке великого отца нашего дебютанта-автора.
"Поклониться тени" - так называлось эссе И. Бродского, где он глубоко и тонко разбирался в природе отношений, связывавших его с поэзией и личностью Уистена Хью Одена. Стихотворение, давшее название подборке текстов Анны-Марии, публикуемых "Российской газетой" в день рождения ее отца, оно хоть и не совсем о том, но тональность его, как и многих других ее стихов, не оставляет сомнений - лирический этот диалог с великой тенью будет продолжаться.
И - да: "Мы все зажигали свечки своих стихов от его пылающего таланта..." (Н. Языков о Пушкине).
Моему отцу
Касаюсь запотевшего стекла,
и тень в ночи за краткий миг тепла
вдруг сделается ближе, дрогнет нить...
Воображенье? Может быть...
Ты поплотнее запахнул пальто,
бренча в кармане рифмами, зато
покой обрел на дальних берегах.
Как там дышать? Там страшно? Этот страх
неведом мне сейчас, раз жизнь - дары,
паденья, взлеты, правила игры,
но с той, застывшей, стороны стекла
ты ждешь, я чувствую. И я к тебе пришла.
Вся память - голоса внутри и вне -
тобою откликается во мне.
Звонок последний в колледже звенит,
но ты не здесь, ты там, где твой гранит.
Тоски, любви и голоса во мгле
мне никогда не хватит на земле.
Баллада о дикой лошади
О, дикая лошадь! Грива и хвост - это плети,
что гонят тебя на свободу безумною скачкой
в полях, переполненных ветром! Искры ромашек
брызжут в разные стороны из-под копыт.
Топчешь ли тропы в траве иль в грязи бесшабашно
или же ржешь часами на месте, небеса отзываются эхом.
Неожиданный, резкий щелчок бича пугает тебя,
стоит о чем-то задуматься или
бессмысленно что-то жевать.
Поворачивай в горы, тропкой, змеящейся между кустами,
скачи в облака, покуда твой страх от тебя не отстанет.
Заарканив твоих матерей и сестер, человек
на множестве ранчо пьяною плетью
вбивал послушанье в ваш генетический код.
Чтоб закрепить впечатленье навек,
на каждой измученной плоти оставил гореть он
имя свое раскаленным тавром.
Дикарка, с бесформенной, спутанной гривой,
пыльной метелкой хвоста в репьях и в грязи,
ты из тех самых изгоев,
не выстроить в очередь коих.
Несмотря на все униженья,
ты не станешь покорною жертвой, в связи
с чем, конечно, погибнешь, вполне предсказуемо как...
Иштар
Там, где рука
достает небесного потолка,
а ветер давит на грудь с силой парового катка,
глаз находит нагие формы. Твердые розовые подошвы
с поджатыми пальчиками резко контрастируют
с нежною кожею живота и рук,
обнимающих дивные бедра
подобно белым полоскам
сахарной ваты, опоясывающим грейпрфрут.
Долгая - "жирафья" - шея
служит обычной мишенью
для шуток. Эхо
сходит с ума от смеха.
Влажный взгляд, губы, растянувшиеся до затылка,
презрительная ухмылка.
Это любовь смотрит тебе в глаза. И ей не к спеху.
Не ставить ребенка в угол
У ребенка не будет владельца:
он и жизнь - никого нет между.
Нет хозяев ума и тельца,
как когда-то бывало прежде.
И теперь, не чуя инерции,
если что-то захочешь, - съешь ты.
"Жуй быстрее, а то остынет!" -
никогда не раздастся ныне.
"Сломя голову не лети..."
не услышишь вновь по пути.
Бормотать не станешь "прости"
под давлением чьей-то власти,
коей ты признаешься частью.
Разум твой избежит тюрьмы,
столь воздействующей на умы;
как бы ни было, пусть бормочет,
что натура его захочет.
И конечно, отметят дети,
как все любящие их люди,
зная будто бы все на свете,
им расскажут: что с ними будет,
где кого стерегут уроды
и откуда берутся орды
тех, в ком черви давно и слизни
отделили мечту от жизни.
Но теряется смысл науки
в миг, когда разомкнутся руки.
Эх, не мне ли не знать сей штуки?..
Родственная душа
Родственная душа,
лишь тебя, очарованная, хочу!
Путь твой прям, как взгляд
(лишь вперед, никогда - назад),
спичка смеха затепливает в сером мире
романтическую свечу.
Взор, скользнувший едва, поджигает мои дрова,
так что сердце живет в огне.
А на пламя это всю жизнь слова
мотыльками слетаются, кружится голова,
и не дышать в петле твоих рук бесконечно уютно мне.
Твои сила! Темп! О, твое движенье!
Ты в восторг приведешь любую
и силой воображенья.
Твое сердце знает мое,
с твоим рядом оно поет.
А твое же не устает
собирать мое по кускам.
Здесь и там,
где дерьмовые лицедеи декламируют вразнобой,
свет небес в Лос-Анжелесе серый, не голубой, -
сеть морщинок лоб накрывает твой,
мысль накатывается, как прибой.
Ты прислушайся и никуда не спеши:
ты совсем не один - я на дне души.
А теперь - глубоко дыши.
Дочь
Она не принцесса.
Она - солнечный зайчик,
вечно цветущая вишня.
Ее смех - водопад,
искрящийся пузырьками.
Во взгляде - окошко на дальние звезды.
Глаза - океаны. В перепачканных землей
крошках-ладошках - сама справедливость.
В каждой улыбке - правда. Ее дыханье во время сна
приносит покой душе, даже самой страдающей,
в запекшихся корках крови и грязи.
Ее кожа - цвета первого снега - хранит все тепло
лепестков. Золотые кудряшки напоминают
нежный хлопок мечты, тканный из облака.
В маленьком сердце и гнев, и любовь,
спокойствие и доброта, растерянность
и юная мудрость.
И весь этот восхительный синтез, невинное чудо -
стремится забраться повыше на каждое дерево,
стоит только выглянуть
солнцу.
Перевод Андрея Олеара