Приезд "Эдипа" - событие поистине уникальное. У американца Уилсона уже была и постановка в Пермском театре оперы и балета, и спектакль в московском "Театре Наций", и гастроли в Москве и Воронеже, однако Петербург встретился с легендарным визионером и лауреатом всевозможных престижных премий впервые.
Гастрольный "Эдип" имеет свои особенности: премьера год назад прошла под открытым небом в античном театре в Помпеях, после этого был итальянский "Олимпико", первый крытый европейский театр со скамьями полукругом, и древнегреческий амфитеатр в Эпидавре. Петербургский театральный ландшафт - дело другое.
Полотно "Эдипа" за полтора часа отражает калейдоскоп художественных принципов и приемов Уилсона, как всегда демонстрируя совершенную картину продуманных деталей. Как всегда, Уилсон создает узнаваемую световую партитуру через свой фирменный метод контрового света, при котором фигуры людей подсвечены особым способом, благодаря чему они выглядят плоскими тенями на сияющем фоне. Как всегда, стерты границы между драматическим и танцевальным театром, между музыкальным произведением и изобразительным искусством, и античная драма предстает во всем своем объеме.
Литературная основа - классическая трагедия Софокла о несчастном царе Эдипе, убившем отца и женившемся на собственной матери. В мифе о воле и обреченности Уилсон делает акцент на обреченности. Большую роль здесь играет музыка, и спектакль начинается с резких дисгармоничных партий, напоминающих скрип пенопласта по стеклу. Мир, в который погружает зрителя Уилсон, разрушается не по ходу сюжета, а изначально расположен в руинах. Даже мелодичные на первый взгляд саксофонные партитуры музыканта Дики Ландри в конце концов вырождаются в смутное беспокойство.
Миф разделен на несколько эпизодов, в каждом из которых на разные лады и на разных языках повторяются одни и те же предложения. Сцена погружена в вязкую темноту, и только голубоватый градиентный занавес оттеняет выверенные движения темных фигур, медленно, будто в трансе, передвигающихся по сцене. Этот нереалистичный способ существования лишний раз напоминает, что перед нами не бытовой рассказ, а масштабная древняя история, и бледные тела персонажей не сделаны из плоти и крови, а холодны, как античные статуи. Как и в других постановках Уилсона, здесь много синего и черного цвета, отчего никто на сцене не кажется живым.
Зрители вовлечены непосредственно, будто они тоже действующие лица, только обездвиженные в отличие от актеров. Как слеп Эдип в финале, так в каком-то смысле слепы и они, наблюдающие за действием в полутьме. Герои трагедии, однако, не только незрячи - четко проговаривает текст на сцене только пара женщин, не играющих никаких конкретных ролей и стоящих лицом к залу, и звучат с интонацией радиоспектакля мужские голоса из динамиков, остальные же актеры остаются немыми и беззвучно открывают рты.
Линия сюжета намеренно потеряна в том же полумраке, то есть зрителю остается погружаться в своего рода медитацию, воспринимать атмосферу и метафорические образы, а не последовательный рассказ. Используя несколько переводов сразу, соединяя в одной постановке тексты на русском, итальянском, греческом, английском, французском, немецком, Уилсон водит зрителя по кругу одних и тех же событий, то переходя к концовке трагедии, где Эдип уже пал жертвой пророчества, то вновь возвращаясь к началу, где он еще ничего не знает о своей судьбе. Это же слияние языков придает мысли спектакля общечеловеческий размах.
Та же тема зацикленности, некого заколдованного круга, отражена и в главном визуальном образе - большом круглом прожекторе. Этот прожектор - символ неотвратимости судьбы. Эдип пытается то напугать ее, грохоча листами железа, то уйти прочь, но желтый круг света вспыхивает с новой силой, и, подчиняясь, ослепший Эдип в полупрозрачной черной повязке на глазах наконец поворачивается и идет ему навстречу, оставляя за спиной зрительный зал.