Я полюбил весомые слова,
просторный август,
бабочку на раме
и сон в саду, где падает трава
к моим ногам неровными
рядами.
Николай Майоров
1939
В тот год, в 1939-м, Коля сделал предложение Ире Пташниковой, и они решили пожениться.
Но девушку, увлеченную археологией, альпинизмом и верховой ездой, напугала перспектива погрязнуть в быту. Она мечтала заниматься наукой. На каникулы умчалась в экспедицию в Среднюю Азию, оставив Колю с разбитым сердцем.
Николай с горя написал стихи о том, что он "в полубреду" за четыре строчки Бориса Пастернака готов и от любимой отказаться.
Когда к осени Ира вернулась, запальчивые стихи Коли дошли до нее. Он пытался неловко объясниться, но девушка смертельно обиделась.
И полвека спустя ей тяжело было вспоминать об этом эпизоде: "Ну как же так? Сперва прям... вот как! Ах, любовь! А потом вдруг... В то время мы были максималистами..."
А потом - 1941 год. Из воспоминаний Ирины: "Окна были широко открыты. Не все сразу поняли, что же произошло. Но все вдруг поднялись и вышли на улицу, где у репродуктора уже собралась толпа. Война!.. У нас с Николаем в это время была размолвка. Увидев друг друга, мы даже не подошли, поздоровавшись издали..."
Поэт, счастливый в любви, редко о ней пишет. Коля почти каждый день писал о любви.
Идти сквозь вьюгу напролом.
Ползти ползком. Бежать вслепую.
Идти и падать. Бить челом.
И все ж любить ее - такую!
Забыть про дом и сон,
Про то, что
Твоим обидам нет числа,
Что мимо утренняя почта
Чужое счастье пронесла...
Столичные девушки не видели в нем гения. Для них он был просто парнишкой из Иванова, который пишет стихи. На их надменность он отвечал дерзостью: "Мне нравится твой светлый подбородок и как ты пудру на него кладешь. Мальчишку с девятнадцатого года ты театральным жестом обоймешь. А что ему твое великолепье?.."
Из автобиографии Николая Майорова: "Отец работает на швейной фабрике столяром. Мать - домашняя хозяйка. Мой старший брат работает военным летчиком. Другой мой брат учится на последнем курсе Ивановского текстильного института. Младшие братья учатся в 4 и 6 классах средней школы. Учиться в школу я пошел в 1927 году. В августе 1937 года выдержал приемные испытания в Московский институт истории, философии и литературы и был переведен на исторический факультет МГУ..."
Как жаль, что я не успел расспросить о Коле Сигурда Оттовича Шмидта. Сын великого полярника, ставший великим педагогом и историком, учился на два года младше Коли. А с Ириной Пташниковой будущий академик занимался в одном научном студенческом кружке.
Николай учился на втором курсе истфака, когда понял, что его призвание - поэзия. Из автобиографии, написанной 4 сентября 1938 года при поступлении в Литературный институт: "Подаю заявление о принятии в Ваш институт, ибо хочу одновременно с историческим образованием получить литературное. Все более и более убеждаюсь, что хороший историк должен быть и литератором... Вот уже несколько лет я пишу стихи..."
1 мая 1940 года в газете "Московский университет" было опубликовано стихотворение Николая Майорова "Мы". Прочитав его, Михаил Кульчицкий записал в дневнике: "Майоров - глыба".
Но для литературных чиновников Коля оставался выскочкой, провинциалом, которого полезно щелкнуть по носу. Один редактор на папке со стихами Майорова написал: "...не подходят. Вернуть автору".
Коля не унывал. Поэт Николай Глазков вспоминал: "Для него была характерна та спокойная уверенность, которую я встречал у знакомых мне летчиков..."
В начале июля 1941-го Ира и Коля расстались навсегда.
"...Я очень хорошо помню этот вечер. Заходило солнце, и запад был багровым. На широком дворе выстроились повзводно уезжающие на рытье окопов студенты. Помню Николая в этот момент - высокий, русоволосый, он смотрел на кроваво-красный запад широко распахнутыми глазами... Видно, и у меня в этот момент шевельнулось тяжелое предчувствие и горестно сжалось сердце, только я бросилась к Николаю, и мы крепко обнялись. Это была наша последняя встреча..."
Александр Немировский: "В середине октября мы с Колей Майоровым без вызова пришли в Краснопресненский райвоенкомат проситься на фронт. Но нам предложили уходить из Москвы по единственно безопасному шоссе Энтузиастов..."
Перед уходом Николай оставил портфель с рукописями знакомым. Портфель не найден до сих пор.
В октябре 1941-го Коля прошел пешком пол-России с такими же, как он, вчерашними студентами и школьниками. Для них не хватило ни эшелонов, ни грузовиков, как потом для них не хватит оружия, боеприпасов и просто хлеба. Какие стихи стучали Николаю в виски на этом пути, мы никогда не узнаем.
В январе сорок второго 1106-й стрелковый полк, в котором служил вчерашний студент Коля Майоров, удерживал деревню Баранцево на Смоленщине. Все, что могло в деревне гореть, сгорело. Рыть окопы в сорокаградусные морозы и под шквальным огнем невозможно, укрыться ребятам было негде. Они лежали в сугробах с допотопными винтовками, отстреливались как могли.
Рядовой Николай Петрович Майоров погиб 8 февраля 1942-го.
Рядовой Майоров. Для меня это звучит так же, как если бы я написал: рядовой Пушкин. Не буду доказывать читателю то, что для меня очевидно: останься Коля жив, он вырос бы в великого русского поэта. Стихи Майорова сами говорят об этом.
О том же нам говорит и дата его гибели: 8 февраля. Тот самый день, когда Пушкин был смертельно ранен на дуэли.
Вместе с Колей 8 февраля 1942-го погибли его однополчане - рядовые Дмитрий Журавлев, Федор Журин, Павел Лаврентьев, Никифор Ёлкин и Роман Лапин.
После войны начиная с 1958 года Ирина Пташникова искала могилу Коли. Оказалось, что в похоронке неверно указано название деревни: написали Баренцево вместо Баранцево.
Приехав в эту маленькую умирающую деревню, Ирина нашла заброшенный холмик, где, по словам местных жителей, во время войны были похоронены два бойца. Как их звали - никто не ведал.
Не удалось Ирине найти и однополчан Коли. Даже когда в начале 1960-х на всю страну прогремела посмертная слава Николая Майорова, никто из его фронтовых товарищей не откликнулся. Видно, некому было откликаться...
Сейчас имя Николая - на одной из плит мемориала в селе Карманове Гагаринского района Смоленской области. Недавно Кармановской школе присвоено имя Николая Майорова.
Память о поэте бережно хранят и в ивановской школе N 26, где учился Майоров. Здесь воссоздан его класс.
Горько, что утрачен дом, где жили в Иванове Майоровы. На рубеже 1990-х его снесли, не смутившись тем, что на доме была мемориальная доска в память о Коле.
Недавно в Иванове готовили к печати сборник стихов Майорова, искали его родственников, да так и не нашли. Быть может, после сегодняшней публикации они отзовутся?
P.S. За помощь в подготовке этого очерка благодарю руководителя Ивановского отделения Союза писателей России Юрия Васильевича Орлова и сотрудников Российского государственного архива литературы и искусства.
Отелло
Пусть люди думают, что я трамвая жду.
В конце концов - кому какое дело,
что девушка сидит в шестом ряду
и равнодушно слушает "Отелло"?
От желтой рампы люди сатанеют.
Кто может девушке напомнить там,
что целый год ищу ее, за нею,
как этот мавр, гоняюсь по пятам?
Когда актеры позабыли роли
и нет игры, осталась лишь душа,
партер затих, закрыл глаза от боли
и оставался дальше не дыша.
Как передать то содроганье зала,
когда не вскрикнуть было бы нельзя?
Одна она с достоинством зевала,
глазами вверх на занавес скользя.
Ей не понять Шекспира и меня!
Вот крылья смерть над сценой
распростерла
и, Кассио с дороги устраня,
кровавый мавр берет жену за горло...
Когда ж конец трагедии? Я снова
к дверям театра ждать ее иду
и там стою до полчаса второго,
а люди думают, что я трамвая жду.
1940
* * *
Я не знаю, у какой заставы
Вдруг умолкну в завтрашнем бою,
Не коснувшись опоздавшей славы,
Для которой песни я пою.
Ширь России, дали Украины,
Умирая, вспомню... И опять -
Женщину, которую у тына
Так и не посмел поцеловать.
1940
Тебе, конечно, вспомнится несмелый
и мешковатый юноша,
когда ты надорвешь конверт
армейский белый
с "осьмушкой" похоронного листа...
Он был хороший парень и товарищ,
такой наивный, с родинкой у рта.
Но в нем тебе не нравилась одна лишь
для женщины обидная черта:
он был поэт, хотя и малой силы,
но был, любил и за строкой спешил.
И как бы ты ни жгла и не любила -
так, как стихи, тебя он не любил.
И в самый крайний миг перед атакой,
самим собою жертвуя, любя,
он за четыре строчки Пастернака
в полубреду отдать бы мог тебя!
Земля не обернется мавзолеем...
Прости ему: бывают чудаки,
которые умрут, не пожалея,
за правоту прихлынувшей строки.
* * *
Нам не дано спокойно сгнить в могиле -
лежим навытяжку и, приоткрыв гробы,
мы слышим гром предутренней пальбы,
призыв охрипшей полковой трубы
с больших дорог, которыми ходили.
Мы все уставы знаем наизусть.
Что гибель нам?
Мы даже смерти выше.
В могилах мы построились в отряд
и ждем приказа нового.
И пусть не думают,
что мертвые не слышат,
когда о них потомки говорят.
1941
"Родители Н. Майорова - отец Майоров П.М., 82 лет, получает пенсию по старости в размере 45 рублей в месяц, мать - Майорова Ф.Ф., 76 лет, получает пенсию за сына в размере 16 рублей в месяц..."
(Из "Ходатайства Секретариата правления Союза писателей СССР о выплате родителям погибших на фронтах Великой Отечественной войны поэтов гонорара за издание сборника "Сквозь время", 25 января 1965 года).
8 ноября 1941 года
Здравствуй, Ирина!
Опять пишу. Мы уже за Арзамасом. Скоро перейдем Волгу. В общей сложности мы должны пройти пешком около 1000 км, из них половина осталась за спиной. Через месяц, возможно, наконец, прибудем на формир<овочный> пункт, а там неизвестно куда определят. От фронта мы почти также сейчас далеки, как я далек от тебя. Очень беспокоюсь за братьев, а равно и за родителей. Едва ли сейчас в Иванове спокойно.
В Муроме встретили некоторых ребят из Ун<иверсите>та, они эвакуируются (=бегут) в Ашхабад. Среди них Б., Х., Л. и многие др. Увидев нас (меня и Арчила) в шинелях, оглядывали нас, как старик Бульба сыновей своих некогда.
Ну живу пока ничего. Тяжеловато, но кому нынче легко? О тебе думать хочется, а еще больше - видеть тебя. Ты не обязана этому верить - я знаю. Смеешься, поди, небось?
А это - так. Жалею, что у нас неловко все как-то вышло, виноват целиком я, па-а-длец! А самое страшное - едва ли удастся увидеть тебя, слишком взаимно противоположные направления приняли дороги наши. Мне 22 года, впереди армия, фронт и вообще черт знает что. Еще страшнее то, что ты думаешь обо мне, пожалуй, не совсем хорошо. И - права. Вот и стучу себя в грудь кулаком, а иногда такое настроение - забыла; ладно, все перемелется... А верстовые столбы без конца, идешь-идешь, думаешь-думаешь, и опять где-нибудь выплывешь, и все - сызнова. Курю. Думаю. Ругаю. Всех. Себя. Иногда разговаривать ни с кем не хочется. Даже с Арчилом. Насуплюсь и молчу. Тяжело идти, но я, дай бог, более или менее вынослив. Плохо очень с питанием. Есть с чего быть злым. Сплю на шинели, шинелью покрываюсь, в головах - тоже шинель. Не подумай, что их - три шинели. Все это случается с одной шинелью.
А рядом идут куда-то поезда. Может, и в Ташкент. И вдруг рассердишься - да что я в самом деле? Перемелется все. Будем веселыми. И ты хорошо живи: веселей, бери все, что можно, а вообще мне тебя не учить. Это я просто от злости, бешусь. Злых я люблю, сам - злой. Ну, целую. Еще раз, еще.
Ваш покорный слуга. 8 ноября 41. И зачем я пишу все это? А?..