Свои программы Плетнев строит рационально, исходя из своего слышания музыки, открывая что-то сущностное, что связывает выбранные им сочинения в музыкальном времени. Так, в Моцарте и Бетховене у Плетнева вдруг обнаруживается "дверь" в Шопена, которого он и сыграл на "бисах", завершая программу. В первом отделении исполнял 31-ю сонату ля бемоль мажор (op.110) Бетховена - одно из глубочайших фортепианных сочинений композитора с радикальной сонатной драматургией, открывающейся кантабиле и завершающейся фугой. Плетнев развернул эту Сонату как ностальгический пейзаж, с мягкими контурами фразировки, динамическим сфумато и скорбным ариозо, отсылавшим своей запедаленной фактурой к шопеновским ноктюрнам. Поразительно прозвучала фуга финала, которую он начинал в баховской манере, постепенно наполняя ее объем, пока она не обрела роковой, драматический характер.
В 10-й Сонате до мажор K.330/300h Моцарта, которой пианист открыл второе отделение вечера - рациональная ясность и простота, негромкая динамика. Темпы подвижные, с рубато и ускорениями, особенно в третьей части, что неожиданно для Плетнева, обычно растягивающего музыкальную ткань во всех ее деталях и подробностях. Но и в таком подвижном темпе все нюансы фразировки, ферматы и паузы буквально магнетизировали зал. Моцарт у Плетнева был не жизнерадостный, а хрупкий, трепетный, оттененный ноктюрновой меланхолией изумительно красивого Анданте кантабиле.
Как дирижер и композитор, Плетнев остро чувствует авторскую драматургию и всегда открывает новые детали, запечатанные в музыке. Но, по сути, открывая, возвращает к замыслу, к музыкальному контексту, к композиторской мысли. Каждая нота может вдруг стать откровением. Так, например, прозвучал Шопен, к которому подвела, в свою очередь, 32-я Соната до минор (op.111) Бетховена. Плетнев начал ее не в патетическом, а трагическом ключе, со страшным рокотом "фатума", строгими пассажами и трепетной нежностью в скорбной Арии - несбывшейся, далекой, нереальной, ломающейся в вариациях и вдруг обернувшейся в почти джазовом драйве в образ абсолютной воли - сущностной для Бетховена.
Наконец в завершившем вечер бисовом "эпилоге" Михаил Плетнев исполнил практически неизвестное сочинение Шопена в собственной редакции: Интродукцию и Рондо, а также шопеновские Мазурку N 3 до диез минор (ор. 63) и Ноктюрн N2 ми бемоль мажор (ор. 9). Разумеется, у него звучал непривычно "салонный" Шопен: Плетнев наполнил его активной энергией, мощным драматизмом, волей, совершенным звуковым волшебством, растворившимся, как облако, в последних запедаленных нотах ноктюрна.