Эта пьеса и в России, и во многих странах нарасхват: она не только вызывает восторги публики, но и дает редкий шанс занять в одном спектакле старшее поколение прекрасных актрис, стосковавшихся по большой интересной работе. Им, актрисам, здесь многое близко: героини - пятеро из ансамбля "Наитие" Общества инвалидов, - то есть, как ни крути, из актерской среды. Со всеми ее подножками и подставами, с ревностью и каждому актеру знакомой жаждой всегда быть на сцене. С горьким чувством конечности всего сущего - от угасших страстей и амбиций юности до сценических триумфов и самой жизни. А для легендарных вахтанговок, более привычных к академическим прочтениям классики, встреча с такими персонажами современной глубинки с их подслушанными на улицах речениями, грубоватым юмором и наивными, почерпнутыми из телевизора суждениями о мире, - территория экзотичная и малоосвоенная. Между любовно прописанными драматургом героинями и их воплощением возникает некая дистанция - она, в первую очередь, и отличает вахтанговский спектакль от оригинального, родившегося в екатеринбургском "Коляда-театре" и тоже ставшего классикой: там был веселый азарт узнавания, здесь - наслаждение перевоплощением актрис, их умением воплотить диковинную жизнь за пределами Садового кольца. И сделать ее близкой, понятной, созвучной - своей.
Интуитивно это предвидя, Николай Коляда не стал менять внешний облик того, оригинального спектакля: сценограф Максим Обрезков предусмотрел и тот же праздничный стол с яствами в той же фронтальной композиции, и того же Ленина в правом углу, и те же мизансцены. Но произошли кардинальные изменения в самой механике постижения характеров, в стиле зрелища. Сохранены музыкальные интерлюдии, кокошники с неказистыми париками, не совсем политкорректные шуточки, но уже не понадобился азартный гротеск с играющими старух мужчинами (виртуозность игры на грани фола заставляла зрителей взрываться хохотом), и первый акт проходит теперь в сочувственной тишине - комедия характеров ушла в тень драмы тотального одиночества. Героиням кому за восемьдесят, кому за девяносто: "Такие убогие - а еще и поют!". Для них эта возможность выйти на сцену к людям и петь, пусть фальшиво и дурными голосами, но петь, чувствуя себя кому-то нужными, - она для них теперь и есть жизнь. И никакой другой уже не будет. И умереть им можно или на сцене, или от одиночества, а третьего не дано. Поэтому столько радости от того, "как нас принимали: весь зал встал - все три ряда!". И столько отчаяния от наглого вторжения на эту подножку последнего поезда ушлой "бабы Шанель", которая даже и не инвалид вовсе, но собирается петь в их "Наитии", да еще в качестве солистки. Яростный отпор, который ей дают кроткие старушки, - это их война за последние капли истекающей жизни.
Беззаветная, безответная, безнадежная и бескорыстная их любовь к вихлястому Сергею Сергеичу - гармонисту и руководителю ансамбля "Наитие" (пластичный Федор Воронцов) - тоже последнее, что их согревает. Их немудреное счастье - ждать, когда он придет, когда похвалит, когда ему можно почитать любимую Ахматову. Или Цветаеву - как тайное признание. Тоже последняя игра угасших страстей, эхо давно отлетевшей молодости.
Глубокое проживание этой последней фазы человеческой судьбы и стало смыслом нового спектакля. Группа колоритнейших персонажей трагического бурлеска нашей жизни стала коллективом индивидуальностей пусть менее броских, но скованных одной цепью, одной участью - неотвратимо надвигающимся финалом. Они все еще молоды душой и очень хороши собою - никакой дряхлой немощи. Если не считать то ли маразма, то ли лукавства 90-летней Капы (совершенно упоительная Елена Ивочкина). Или старческой влюбчивости изъясняющейся стихами Сары Абрамовны (неотразимая Агнесса Петерсон). Все они прекрасны - и Вера Новикова, и Светлана Иозефий, и Элеонора Шашкова в ролях по-разному вздорных бабушек с одинаково убогим прошлым. Но в самые раскаленные моменты сюжета в героинях вдруг прорывается застарелое отчаяние - не страх смерти, но безнадега прощания. Это тот спектакль, после которого молодые захотят позвонить своим старикам, и совсем другими глазами увидишь встреченную в метро пожилую женщину с кружкой - может, недавнюю учительницу, или, как Ираида Семеновна, вчерашнюю хористку из самой Музкомедии.
Пьеса, вроде бы зовущая к гротеску, и к этим глубинам оказалась приспособлена - как любая классика, которой Коляда наследует откровенно и демонстративно, имитируя если не чеховские слова, то чеховские интонации неистовой, несмотря ни на что, веры в добро. В эпоху торжествующего цинизма он по-прежнему адепт русской гуманистической традиции в драматургии - и, возможно, провозвестник ее новой фазы: не напрасно же стал родоначальником очень востребованной драматургической школы. Записным эстетам всё это кажется старомодным, но театр существует для публики, а она уже много лет приникает к спектаклям Коляды как к живительному свежему ветру - чтобы отдышаться. Она нуждается в таком театре, потому и принимает так восторженно эту ярмарочную эстетику, этот народный юмор и этот природный оптимизм выживания - странный для пресыщенных критиков, но столь естественный для нормальной публики, живущей здесь и сейчас.
*Это расширенная версия текста, опубликованного в номере "РГ"