Влюбленная пара, обнявшись, летит в облаках на манер летающих персонажей Шагала под едва слышимый трепетный хорал. На ангелов мало похожи - скорее, ряженые: он обнимает любимую за пузо, нежно поправляя пелеринки. Но всё весьма божественно. Это знаменитый шведский абсурдист начинает фильм с философским названием "О бесконечности".
До того у него была "трилогия жизни": каждый фильм ("Песни со второго этажа", "Ты, живущий" и "Голубь сидел на ветке, размышляя о бытии") выходил с разрывом в семь лет. Через шесть лет после объявленного завершения триумфальной триады Андерссон вдруг явил миру "О бесконечности" - трилогия стала тетралогией. Премьера вышла на Венецианском фестивале, ее изумленно ждали - первые три были горячо любимы артхаусной публикой - и ушли скорее разочарованными. Но свое "серебро" картина получила за режиссуру безупречную, как тщательно скомпонованное полотно Пиросмани.
Свой уникальный стиль Андерссон именует тривиализмом. Его микроновеллы, составляющие каждую из панорам современной жизни, сюжетно и впрямь тривиальны. Его персонажи заняты тем, что подробно обсуждают ничтожные темы ("Сегодня среда или четверг?"), общаются стандартными телефонными формулами ("Рад слышать, что у тебя все хорошо" - один из лейтмотивов одного из таких действий-бездействий). Если они и умирают, то нелепо: в "Голубе…" человек умирает от натуги, пытаясь откупорить винную бутылку. Интонации героев обязательно замогильны, за кадром мерещится нарочито скорбная физиономия автора.
Андерссон выкладывает из людей натюрморты, тщательно выверяя композицию тел и предметов так, чтобы в каждой детали чувствовался абсурд бытия. Актеры ему не нужны - нужны натурщики со стертыми лицами. Вот мужчина и женщина сидят на скамейке, созерцая лежащий внизу город. Мы видим только спины, лысину мужчины и желтую сумку женщины. И на этом всё. Неподвижный кадр длится 60 секунд - огромное, в масштабах фильма, время. Каждое вздорное по сути движение становится священнодействием, и каждое может привести к мини-катастрофе.
Это цепь философски-саркастических срезов человеческих состояний и поступков, иллюзий и тупых убеждений, преследующих человечество бессмысленных мифов. Вот новый Христос тянет в гору крест, и толпа орет: "Распни его!". Христос оказывается ночным кошмаром потерявшего веру священника - одного из сквозных героев картины. Врач здесь помочь не в силах, но может помочь пара глотков из горла - поп удалится от паствы, хлебнет и, покачиваясь, вернется к страждущим, кротко преломлять с ними тело Христово.
Все дети Христовы выглядят карикатурой на мартышку, которую мы застаем распятой на лабораторном столе. Исторгаемые ими слова ничего не значат и ни до кого не доходят - Андерссон следует заветам своего кумира Беккета. На этот раз автор ввел закадровую рассказчицу, подобие Шехерезады. Как обещала аннотация к фильму, это тоже "отражение жизни человека во всей ее красоте и жестокости, великолепии и банальности". Но, конечно, из всей замечательной квадриги Андерссон оставил на плаву только банальность, дозволенные речи Шехерезады сведены к монотонному, как заклинание или молитва: "А вот я видела мужчину, который…", "А я видела женщину, которая…".
Это снова калейдоскоп мини-сюжетов, но теперь они еще больше напоминают статичные фото, где неподвижная камера снимает неподвижных людей уже без столь же ярких, как прежде, парадоксов. …А вот девушка сошла с поезда, и ее никто не встретил. Вот сам Гитлер вошел в бункер, где вдрызг пьяные офицеры оцепенело взирают на осыпающийся под бомбами потолок. Вот папа ведет дочь на свадьбу, но пошел дождик. "И что?" - недоумевает зритель. "И ничего!" - отвечает режиссер, продолжая свой хоровод теней, где любой человек - сосуд, в котором пустота.
Иногда забавным покажется звук открываемой бутылки в ресторане, но официант, на глазах остолбеневшего гостя льющий вино на скатерть, уже не выглядит смешным. Фильм по-прежнему талантлив, автор по-прежнему наблюдателен и саркастичен, но художественный прием, когда-то покоривший мир, явно на излете, демонстрирует усталость и движется по инерции. Емкие миниатюры стали случайными зарисовками. Торичеллиева пустота происходящего контрастирует с нежнейшими возвышенными мелодиями оперной классики, звучащей приглушенно, словно с того света.
Когда-то француз Жан Эффель разложил божественное мироустройство на гайки, болты и винтики, обсмеяв его в серии смешных, часто ядовитых рисунков. Швед Рой Андерссон - Эффель в кинематографе, сентиментальный мизантроп, творец киношаржей, которые вкупе становятся философским высказыванием - его "похвалой глупости". А фирменная монотонность происходящего на экране заставляет заподозрить, что такое кино нужно смотреть с перерывами, возвращаясь к сеансу, как к любимой, но необъятной книге о бесконечности пустоты.