Едва библиотечный зал с нарисованным на сцене античным портиком наполнился до конца, выяснилось, что Прилепин тоже казак. Даже если бы родословная на этот счет молчала, спорить вряд ли бы кто стал - и в Вешенской библиотеке, и вообще. Столь недостающая обществу (особенно его женской части) смесь мачизма с умом сегодня точно может быть универсальным пропуском в казаки. Ну, если Прилепин не казак, то кто.
Но и родословная тоже не молчала. Писатель почти сразу сообщил, что одна из линий его предков - липецкие казаки, и его всегда волновали их история, казачьи песни и Пугачев. Но когда он стал глубоко погружаться в родословную писателя Шолохова, и выяснилось, что его самый древний из известных предков - пушкарь из-под Рязани Фирс Шолохов - ходил в 1696 году в знаменитые походы на Азов, и в эти же походы ходил предок писателя Захара Прилепина (с той же фамилией), и проплывали они, между прочим, вместе или порознь, но мимо Вешек - то будущая его книга сразу обрела нечто такое… А если еще учесть, что одним из походов руководил Фрол Минаев, сподвижник Стеньки Разина, про которого Прилепин как раз пишет сейчас роман… В общем, так все прет только у казаков, и остается лишь сослаться на "русскую хтонь", на которую ссылаются все модные писатели в Москве. И Прилепин в Вешенской библиотеке тоже, пусть даже в жанре интеллектуальной скороговорки.
Вопрос о более прозаических причинах, как пришла в голову идея писать о Шолохове и не подсказал ли кто ее, был отвергнут даже публикой. И так все ясно, раз предки вместе ходили в поход мимо Вешек в 17 веке.
Вообще встреча с читателями - жанр с подвохом. Сверхостроумный Евгений Водолазкин одну из встреч с непробиваемо-теточной, не дающей никакой реакции на шутки публикой, прокомментировал: тяжело - сам шутил и сам смеялся.
Прилепину с реакциями вешенской публики повезло. Все - от старых дедов, готовых грозно и поминутно спрашивать с любой власти "Доколе?", до мужчин среднего возраста, пишущих стихи и без ложной скромности тут же читающих их заезжему большому писателю, или современных девочек, готовых вступать в партию "Новые люди" из-за веры в ее название, были, несмотря на "это все", живыми людьми. В их почти сразу начавшихся выступлениях (не один Прилепин тут казак - мы тоже) и вопросах чувствовался абсолютный отклик писателю. Слова, может быть, не всегда были те, но чувства явно попадали во что метили. Но писателю вряд ли важны чужие прицелы, важнее свой.
Я, честно говоря, чуть не присвистнула, когда услышала, что в рязанском городе Скопин, где он в детстве жил, родился блистательный философ Хоружий, и вырастал крупный идеолог Сурков ("Вот так напротив дом стоял…"). Какая там Вешенская с ее претензиями на звание "литературной станицы", когда в Скопине Хоружий, Прилепин и Сурков чуть ли не на одной улице. Я даже не успела подумать, кто тут знает про Хоружего, кроме сидевших в первом ряду внука писателя и депутата Александра Шолохова с женой и меня грешной, явившейся на встречу просто читателем, которому нравится роман "Обитель".
Что считывает Прилепин на таких встречах - типажи, токи общения, повороты мыслей, энергию заблуждения - мы, наверное, поймем, читая его дальше, а вот что можно было "считать" из его выступления, ясно уже сейчас. Он выступил скромным, но сильным рыцарем правды. Не пафосным, но четким.
Нет, Есенин не был убит "кровавыми чекистами", и думать так оскорбительно, говорил человек, недавно написавший о поэте книгу в более чем тысячу страниц. Нет, только Шолохов написал "Тихий Дон", как бы нашему сознанию ни льстили детективные сюжеты о краже чужих рукописей и низости гениев. "Все, от Томаса Манна до Сартра, понимали, что кража такого романа невозможна", - говорил он, и вешенская публика вспоминала, что она знает, кто такие Манн и Сартр. В том числе и потому, что писатель говорил так, будто она их знает. А когда с тобой говорят как со знающим Манна, Сартра и Хоружего - это всегда имеет хороший эффект.
У Прилепина спрашивали про насущнейшее: "Почему мелеет Дон и когда его почистят?" (отвечал депутат Шолохов). Отвечая же на вопрос, где сегодня место казаку, он рассказывал про казачью суть погибшего два года назад на Донбассе Захарченко. И как он сам, оказавшись на той войне, почувствовал себя в "Тихом Доне": "Сидишь в окопе и обращаешься к Гришке Мелехову". Он напоминал, наверное, неочевидную в Вешках (несмотря на все претензии зваться "литературной станицей") и спорную максиму "Литература больше, чем жизнь". И настаивал, что книжный магазин, как в его детстве, должен сегодня стоять в каждой деревне, даже если там читают один подросток и два пенсионера. Считал смехотворной склонность впечатляться фильмом Дудя о ГУЛАГе после того, как прочтены Шаламов и Солженицын. Напоминал, как любили Есенина все его рафинированные жены, выходящие потом замуж за более рафинированных мужей. И отвечал на вопрос, который ему не задавали: "За что его так любили?". За свет, отвечал, который в мучениях открывается тем, кто к нему проходит. И дальше - самое важное - про этот свет опять скороговоркой.
Моя двоюродная сестра пошла к нему за автографом на роман "Обитель", который дался ей мучительно, но запомнился навсегда. Другая поправляла кофточку, достойную светского раута, одетую специально для московского писателя. Народ клубился вокруг него спокойно, но очевидно. Было интересно.