Знаменитый ученый историк, археолог, искусствовед Иван Владимирович Цветаев стал организатором и вдохновителем проекта музея изящных искусств, которым он руководил до самой своей смерти. Фабрикант, дипломат, владелец крупнейших в России стекольных заводов и щедрый меценат Юрий Степанович Нечаев вложил в строительство музея баснословные по тем временам 2,6 миллиона рублей. Сразу же после открытия музей, названный в честь императора Александра III, стал очень популярным, каждый день его посещали около 700 человек, а по праздникам число посетителей возрастало до двух тысяч.
Сегодня в ГМИИ им. Пушкина приходят более 1,3 миллиона человек в год. Во многом эта заслуга гениального Директора (именно так, с большой буквы), талантливейшего искусствоведа, человека-легенды Ирины Александровны Антоновой, которая посвятила музею 73 года своей жизни. Теперь эстафету приняла Марина Лошак. Эта новая страница в истории одного из лучших музеев мира, которую еще нам предстоит "прочитать".
А о том, каким был музей при Ирине Александровне, она рассказала сама в своих "Воспоминаниях", которые, к сожалению, не успела закончить. Ее смерть в ноябре 2020 года стала потрясением для всех. Ее воспоминания - это откровенный рассказ женщины, которую знал весь мир, о себе, своем детстве, юности, военных годах, любви всей своей жизни, встречах с известнейшими людьми, начиная от художников и кончая президентами, и, конечно, о служении великому искусству. Книга Ирины Антоновой "Воспоминания. Траектория судьбы" вышла в издательстве АСТ. С разрешения издательства мы публикуем отрывки, рассказывающие о том, как девочка, мечтающая стать балериной и артисткой цирка, однажды пришла в музей и осталась в нем на всю жизнь.
Как смотреть картину?
Видеть и понимать искусство Ирину Антонову научил ее муж Евсей Иосифович Роттенберг, советский и российский искусствовед, один из крупнейших отечественных специалистов по истории и теории западноевропейского изобразительного искусства XVI-XVII вв. Вот что пишет об этом Ирина Александровна:
"Помню, как он однажды показывал мне картину Вермеера и обратил внимание не на персонажей, а на карту на заднем плане, которая много значила для понимания смысла картины, рассказывал, почему здесь карта и как это надо понимать, много говорил о приемах освещения, о цвете и о том, какую художественную информацию несет этот цвет. Обычно начинают с сюжета: сначала "что?", а потом уже "как?" и "почему?". А он быстро проходил "что?" и переходил к "как?", то есть к тому, от чего зависит впечатление…"
Встреча с музеем
Ее первая встреча с музеем состоялась сразу же после окончания института. Кто бы тогда мог подумать, что с первого взгляда это будет любовь на всю жизнь:
"Официально же я пришла на работу в Музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина в 1947 году, после окончания института и получения диплома. И застряла в нем на всю жизнь. Хотя я очень люблю перемены и ненавижу топтаться на одном месте.
Мои первые впечатления от музея были, если можно так выразиться, очень суровыми. Он был просто закрыт: только огромные залы и пустые стены. Экспонаты прибыли в самом конце 1944 года. Их еще не достали, не рассортировали, не расставили и не развесили. Все покоилось в заполонивших пространство нераспечатанных ящиках. Распаковывать их работники музея не решались, потому что здание было в ужасном состоянии: промерзшее, холодное, с разбитыми стеклянными перекрытиями. Застекление крыши музея началось на моих глазах, когда я в апреле 1945 года была принята туда на работу. А пока я могла видеть только разбитые окна, стены со следами протечек да кучу ящиков с экспонатами, вернувшимися из эвакуации в родные стены. У меня сохранились фотографии, где видно, что в музее - прямо на полу - лежит снег, а в Итальянском дворике стоит вода, потому что снег, который падал через пробитые стекла, уже растаял.
Да и экспозиции собирались поспешно, на скорую руку, чтобы как можно быстрее восстановить разрушенное войной и начать работу. Детище профессора Цветаева еще долго не могли восстановить до конца. Когда я в 1961 году стала директором, эти протечки, приносившие нам столько бед и проблем, просто доводили меня до нервных срывов. Я бесконечно просила министерство обратить внимание на наше бедственное положение. Но, увы, проблема никак не решалась. К 1974 году это стало настоящей катастрофой. Вода текла изо всех щелей. Бывало, что меня вызывали ночью: "Ирина Александровна, течет на Пуссена!" И я вскакивала с постели, бежала, садилась в машину, ехала в музей и вместе с работниками снимала картины, спасала их, как могла. После очередной такой катастрофы я написала отчаянное письмо Алексею Косыгину, которое заканчивалось словами: "Умоляю, не дайте разрушиться музею". На следующий день его вернули с подписью: "Фурцевой, Промыслову. Принять меры!". И тогда все закипело".
Какая еще "Джоконда"?
Ирина Антонова совершила невероятное - привезла в Москву шедевр Леонардо Да Винчи, его загадочную и завораживающую "Мону Лизу":
"Ну какая еще "Джоконда"! Можно себе представить, во сколько это обойдется. Безумные деньги. Где они у государства?" - думаю, примерно так я в то время и размышляла. А в 1974 году промелькнула в прессе информация, что "Джоконда" экспонируется в Японии. И тут я сообразила, что, наверное, летела картина через Москву. А как еще в Японию? Не через Америку же. Так оно и оказалось. И я подумала, что, скорее всего, и назад полетит через нас. А раз так, то нельзя ли ей в Москве сделать пересадку? С недолгим пребыванием на нашей российской земле. И как только эта здравая мысль пришла мне в голову, я, не раздумывая и не тратя времени, отправилась к Фурцевой и говорю ей: "Екатерина Алексеевна, великое произведение - "Мона Лиза" - показывается в Японии. А назад будет возвращаться через Москву. Что, если ее остановить, чтобы она наш музей на какое-то время посетила, а?
Сделайте такое чудо. Вы же все можете", - неприкрыто льстила я ей.Но и на самом деле я к Фурцевой относилась с большим уважением. Потому что было за что. Не самый плохой министр культуры на моем долгом веку. Она была человеком дела. Разбиралась ли товарищ министр в литературе, я судить не берусь, но в искусствах пластических, как и многие, мало что смыслила, признаться. Но мне верила и вообще с уважением относилась к мнению профессионалов. Любила что-то сделать интересное, знаковое, решить сложную задачу, да так, чтобы получилось на славу. Я ей рассказала, кто такой этот Леонардо да Винчи, про его шедевр "Джоконда" и какой это будет успех и ее личный триумф, если мы сможем выставить картину в Москве. "Вы даже не представляете, Екатерина Алексеевна, какой это может иметь резонанс!", - заключила я. Она выслушала и говорит: "Я попытаюсь". Но если уж быть совсем честной перед историей, то она выразилась так: "Французский посол в меня влюблен. Поговорю с ним, может, во имя любви договорится со своими". Слово Фурцева сдержала…"
Делать Шагала или нет?
Со знаменитым художником Марком Шагалом Ирину Антонову познакомил директор Лувра. Они вместе завтракали и говорили об искусстве:
"Так это же Шагал! И вот мы втроем за этим déjeuner и разговаривали. Шагал очень живой в разговоре, общительный, легкий. Набралась смелости и говорю: "Я мечтаю сделать в Москве вашу выставку". А он и рад. Так мы с ним предварительно обо всем и договорились…
Но, к сожалению, тогда выставку мы так и не сделали. Не дали. Даже в 80-е годы кто-то все еще чесал голову: "Делать Шагала или нет?". Какова сила запрета на то, что, как считалось, "советскому человеку не нужно". Как это? Я не могла понять, что происходит. Да мы к тому времени уже "Москву - Париж" сделали и еще многое из того, что раньше было немыслимо. А "эти" в своих кабинетах все еще сидели и раздумывали, давать ли разрешение на выставку Шагала. Меня это просто поразило тогда. И я пошла на прием к министру. Мне ответили: "Ирина Александровна, не сомневайтесь, сделаем!" А потом Шагал умер. Так и не дожив до своей выставки в Москве. Мы, конечно, Шагала в Россию привезли, выставку сделали, но позже. Жена его приехала и, конечно, дочь Ида, с которой я тогда подружилась и потом бывала у нее неоднократно. Они даже подарили нам ряд его вещей. А мы довольно щедро кое-что передарили Третьяковской галерее, понимая, что ему приятно было бы, что он висит в Третьяковке среди художников ХХ века".