- Я познакомилась с Купером на даче Эдуарда Артемьева лет десять назад, - рассказывает "РГ" Олеся Фокина. - А в январе этого года услышала от Эдуарда Николаевича песню "Коридор" на его музыку. Спросила, чьи стихи? Юры Купера, ответил Артемьев. Так и начался фильм.
Выросшая в старых арбатских дворах, помнящая их на глаз, слух и запах, гоняющаяся за ними в памяти своей ("шарканье метлы в арбатском дворе, блики очков с толстыми стеклами, старые оконные переплеты"), Олеся пошла за одним из "королей" этой старой московской жизни с неожиданным, но понятным ей кредо "Не так важно, кем мы стали. Важно, кем мы были". И долго ходила вослед герою (фильма и бывшего советского "неофициального искусства") с вечно расшнурованными ботинками, чтобы понять про него нечто главное.
Картины Купера в лучших мировых хранилищах искусства - от Третьяковки и ГМИИ до Метрополитен и библиотеки Конгресса США. В начале пандемии он выставлялся в Академии изящных искусств во Флоренции. В начале этого года - в музейной галерее храма Христа Спасителя. Сама Ирина Антонова, устраивая в ГМИИ выставку его графики, подтверждала: "Мы внимательно следим за судьбой отечественных художников за рубежом". Никита Михалков выбирал его в сценографы римской постановки своей знаменитой "Неоконченной пьесы для механического пианино", Александр Сокуров - "Бориса Годунова" в Большом. Интерьер нового храма новомучеников российских в Сретенском монастыре, добавляющий ему дополнительное культурное притяжение, - тоже работа Купера.
Но Фокина сняла фильм не об этом. А о художнике во времени. И о том, чего ищет, ждет, от чего бежит и пропадает, ранясь о жизнь, человек.
Не каждое время - время художников. Последний высокий, насыщенный и достаточно широкий интерес к ним был в России в 70-е годы прошлого века. Тогда на выставки в залах МОСХа на Кузнецком мосту люди шли смотреть работы художников, которые теперь висят в Русском музее, обозначая вехи. Купер - художник такого уровня.
Мастерская. Грубая малярная кисть. Это нормально, он же работает с поверхностью.
- Я стал вдруг обращать внимание на живописную прелесть грязных, стертых, и засохших в краске кистей, замызганной столешницы, служившей мне палитрой, тряпок, которыми я вытирал кисти. На все то, где отчетливо лежала печаль и печать бедности и старения. Как под гипнозом я смотрел на лист фанеры. Ни сантиметра фальши, - читает он в фильме куски про тайны живописи из своей книги "Сфумато".
Умение видеть и создавать уникальную поверхность плюс символы: перья, сандалии, львы, тюльпаны, чаша весов - это то, что бросается в глаза в его картинах. Совсем уж знатоки считают его язык недостаточно авангардным, современным. Не отрицают, что он нов, но подчеркивают, что не взрывающей новизной, а той, что легко переваривается и консервативными любителями классики.
Но в любом случае это язык. Едва увидев его работы на выставке, Ольга Ростропович, дочь великих Ростроповича и Вишневской, бросилась искать художника, обнаружив его в соседях по даче.
- Объяснить Купера нельзя. Он вообще не человек. Он явление космическое, - говорит Никита Михалков. - Невероятного дарования, вкуса. На равных может разговаривать с любым человеком: от премьер-министра и короля до последнего бомжа. Моему водителю может рассказывать про Возрождение… К нему ничего не прилипает. У него нет зависимости. Среди окружающих его могут быть уголовники и прокуроры, и все рядом сидят.
Иногда Купер в фильме кажется другой ветвью человечества. Будто бы его поколение истощилось, сменилось, погибло (как Шпаликов), выросли новые ветки, протянулись новые линии, а Купер все идет каким-то старым, другим, не мейнстримным путем. В нем и 60-е остались во всей полноте, включая свободу драться, и 70-е с их молчаливостью не истероидностью, и общая с Бродским линия без суда и пафоса, но очень не лестного отношения к себе. И все это без оглядки на социальное, политическое, славы, награды. Ему достаточно признания друзей - от Михалкова до Ростроповича, от Ежова до Сокурова.
Художник Юрий Ващенко вспомнит, как Купер однажды сказал, что представляет свой дом похожим на зеркальные очки. "Это было замечательное изобретение: он все видел вокруг, но никто не мог проникнуть к нему, - вспоминает Юрий Ващенко. - Он был как служитель культа одиночества". И такое одиночество не слабость, не дряхлость, не зависимость, не злость, но сила самосохранения. Личности, живущей сквозь времена.