Чем привлекла вас именно эта пьеса Ханоха Левина?
Александр Баргман: В первую очередь из-за попадания и совпадений. Ну и, как раз из-за недостатка, на мой взгляд, интереса к этому одному из самых талантливых драматургов XX века (Ханох Левин ушел из жизни в возрасте 55 лет в 1999 году - прим.ред.). Я влюблен в этого автора, он не оставляет меня равнодушным, не отпускает, заставляет совершать работу над собой - не всегда приятную, но необходимую. Несмотря на то, что пьесы Левина иногда ставятся и в России - хотелось бы, чтобы зрители, читатели побольше узнали о нем. Я с радостью и жадностью вставил в пролог к спектаклю текстовые фрагменты из других пьес Левина. В его пьесах есть беспощадность к человеку, хлесткость, вывернутость взгляда на привычные и ставшие обыденными "категории", из которых, кажется и состоит жизнь. Но жизнь ли это или набор правил, которым почему-то надо следовать? В центре пьесы - люди, живущие, как пишет Ханох, между проклятием и чудесами. А мы как раз живем в такое время. Главный герой - Ламка открывает для себя опасный, иллюзорный путь - жить чувствами. Осознанно зачеркивая рассудочные барьеры.
"Нет ничего лучше, чем быть любимым", говорит главный герой. Но так и не получает эту любовь.
Александр Баргман: У Ханоха Левина счастливых финалов нет, и никто не проживает у него счастливую жизнь. Все только мечтают о ней, и разбиваются о реальность. И только в снах, в мечтах, в раскрашенных нужным цветом воспоминаниях на какую-то пару секунд они обретают это… ощущение. Ощущение необходимости, нужности, направленности чувства и на себя.
Во времена депрессий, принято считать, народ жаждет мюзиклов и развлечений. Но это явно не ваше поле.
Александр Баргман: Послушайте, есть мастера такого театра, могу дать вам их номера телефонов. Возможно, подобное отвлечение и нужно, и важно. Яркий театр быстрого спасения. Но пусть будет сложнее, неопределеннее, недосказаннее. Когда остается воздух и ветер внутри и снаружи, а мир и темы не упрощаются, а звучат по-прежнему полифонично, но получают все же светлое отражение.
Политический театр вас не увлекает?
Александр Баргман: Я ставил и "Ночь Гельвера" об истреблении евреев в Германии, и "Наш класс" о том, как одноклассники - евреи и поляки - в войну оказались по разную сторону баррикад. Когда меня сильно припекает и становится невыносимо терпеть издевательства человека над человеком, я кричу - ставлю такие спектакли. Но сейчас не хочется, более того, я взял "Трепет моего сердца" из принципиального нежелания заниматься тем, что за форточкой. Хочется, чтобы в театре возникала инверсия реальности, из которой уходит тишина, размышления, тайна мира. Нас растаскивают на мелочи, на чудовищную вседозволенность в соцсетях, на потерю "своих" по крови, по мировоззрению, по ценностям. В театре может сохраниться диалог со зрителем о внутреннем мире.
В кино тоже, не часто, правда. Но так случилось с фильмом "Клятва", в котором ваш герой Наум Балабан, главный врач психиатрической больницы в Симферополе, который в Великую Отечественной спасал во время оккупации жителей от нацистов. И кстати, поздравляю с очередной наградой - премией "На благо мира", которую получила эта картина.
Александр Баргман: Спасибо. Знаете, я рассматриваю свидание с Наумом Балабаном как подарок, и в первую очередь не творческий. В моей творческой жизни было несколько прикосновений к мощным, ярким личностям, которые оказали на меня большое влияние. И Балабан один из них. "Клятва" для меня стала больше чем просто фильмом, она подарила мне общение с огромным человеком. И надо сказать, это общение продолжается… Когда думаешь о таких людях, как Наум Балабан, понимаешь, что всем нам надо высмеять себя, таких мелких, порой слабых, завистливых, амбициозных, скандальных.
И все же не хотели вернуться к истории Наума Балабана уже на театральной сцене.
Александр Баргман: И да, и нет. Все-таки, чтобы сочинить такой спектакль, во-первых, нужно выключиться из других работ на год-полтора, а во-вторых, поверьте, пребывать в зоне размышлений о Холокосте - это серьезное испытание. Я дважды ставил спектакли на эту тему, так что знаю по себе, как это выедает изнутри. Хотя меня все равно не оставляет идея сделать спектакль по документальному роману Анатолия Кузнецова "Бабий яр" или инсценировать "Тяжелый песок" Рыбакова, который я бы посвятил прежде всего своему отцу, Льву Рувимовичу Баргману, пережившему войну, эвакуацию, расстрел нацистами близких, друзей в родном местечке Гайсин Винницкой области. Для меня не нужно совершать серьезные усилия для того, чтобы я начал плакать в связи с темой Холокоста и так далее…
Многие стараются не впускать в свою жизнь, не думать об этих темах - слишком тяжело, слишком страшно…
Александр Баргман: Наше восприятие, размышления, подключения к темам - субъективны. Кто-то пытается в свою жизнь впускать новые, пусть и страшные знания. Кто-то делает все, чтобы не впускать в себя лишнее, разрушающее комфортное бытие. Но в этом смысле важно, чтобы никто никому не говорил: "это - надо, а это - не надо, это - важно, а вот это пропусти". Конечно, надо рассказывать о войне. Конечно, надо рассказывать о блокаде. Об оккупации. О Холокосте. Чтобы вновь и вновь исследовать природу зла в хомо сапиенсе, пытаться разобраться: почему причину, источник своего несчастья, неудачи, слабости, тупости, всех своих бед, наконец, люди ищут в ком-то другом? Почему человек становится частью толпы, которая воодушевленная лозунгами этот "источник" уничтожает? Эти темные и страшные колодцы внутри людей неисчерпаемы. И, конечно, об этом надо говорить…
Вы сказали, что хотите ставить спектакли о любви. Знаете уже - какие?
Александр Баргман: Сейчас готовлюсь к тому, чтобы в Липецке поставить "Русский роман" Марюса Ивашкявичюса, пьеса о Софье Андреевне Толстой, Льве Николаевиче, о превращении жизни реальной в жизнь персонажей и обратно, о жертвах и цене, которую платит автор и его близкие.
Как тянет вас к Толстому - вы ведь ставили и "Крейцерову сонату", и даже "Войну и мир", и "Анну в тропиках" про то, как "Анна Каренина" повлияла на жизнь кубинских рабочих сигарной фабрики…
Александр Баргман: Толстой как будто меня сам возвращает к себе, помимо моей воли. Мне захотелось, если уж снова возвращаться к Толстому, взяться за пьесу "Русский роман", в которой самого Льва Николаевича на сцене нет, но при этом все в этой пьесе пронизано мыслями, чувствами Толстого, при этом пьеса, в первую очередь, о Софье Андреевне, так что "женская версия" взглядов на такую огромную и сложную семейную жизнь Толстых важна. Парадокс, конечно, что Толстой не любил Шекспира - а свою семейную жизнь "разыграл" с шекспировским накалом и закончил как король Лир.
Вы что-то поняли, открыли для себя в этой любви-войне Льва Николаевича и Софьи Андреевны?
Александр Баргман: Об этом написаны тома и понять всю составляющую этой любви-войны, все причины поступков, мотивы совершаемых действий, изменений настроений и чувств - невозможно. Может, что-то откроется в процессе репетиций. Огромный айсберг с еще большей подводной частью его.
Как заметил писатель Павел Басинский, который о Толстом написал 4 книги и кое-что в нем все-таки понял, - и для него Софья Андреевна остается абсолютной загадкой.
Александр Баргман: Наверняка можно сказать, что Софья Андреевна была великой женщиной. Жена, мать, хранительница очага, писательница, хозяйка, финансистка, летописец, фотограф. Фантастическая женщина, которой довелось прожить жизнь рядом с гением, жить рядом с которым, думаю, было колоссальным ежедневным трудом. Вот уж кого - я имею в виду Льва Николаевича несовершенство мира касалось так сильно и кровно. Как и собственное несовершенство. Его грехопадение, покаяние, попытки оправдать себя, несколько жизней, сложенных в одну, где каждая была одним из звеньев, одной из станций дороги Льва. Он был предан церковью анафеме, при этом при жизни был негласно возведен в лик святых. Несогласие с политическим устройством России, острая критика изъянов монархического устройства государства, при этом писание, не простая среда обитания в Ясной Поляне - жизнь с одной стороны показательная для многих, у всех на виду и, с другой стороны, невозможность остаться с самим собой, а зачастую самим собой. И во всем, и всегда рядом или за стеной, или в переписке, или в сердце, а порой отторгнутая из сердца - Она. Главная женщина жизни.
Вы 12 раз выступали режиссером городских торжеств в День Достоевского. Но в театре ни разу не обращались к Федору Михайловичу.
Александр Баргман: Толстой мне ближе. Легче. В нем меньше болезненности, больше просветлений, юмора. Он теплее и понятнее со своей разодранностью - вначале ошибаться, потом каяться. И о чем бы Толстой ни писал, в его исследованиях человеческой природы, порой невозможно болезненных, я все равно вижу стремление к просветлению, пусть это и утопия - к гармонизации пространства жизни. И, наконец, Толстой - это про семью или про тягу к семье. А это всем нам так понятно…