Экспозиция выставки эту мерцающую двойственность фантазий, в которой ХХ век уживается с реминисценциями из мифов и сказок прошлых столетий, подчеркнула ненавязчиво, но точно. Если в первом зале синева стен, где оживают "Жители отдаленной планеты" (так называется одна из представленных серий), отсылает к бездонности неба и бесконечности вселенной, то другой зал - скорее к работе художника по ночам, с зажигающимися звездами в окне, с записями дневника в свете настольной лампы. И цитаты из дневников, и кружочки звезд проступают на торце темно-синей стены, мимо которой легко пройти мимо - к абстракциям "Цветовых композиций" или вольным наброскам пером "Фантазий".
Но если вы догадаетесь заглянуть в кружочки звезд, вырезанные в стене, то с изумлением обнаружите, что там, подсвеченные, живут сказочные существа, вроде девочки - то ли Дюймовочки, укрытой пышным опереньем крыл, то ли принцессы, у которой вместо короны изящные рожки улитки. Среди обитателей этих "звездных" миров попадают и хорошо воспитанные кентавры - в отличие от античных они с головой лошади и человеческим телом, облеченным в приличный костюм с галстуком. Есть и словно сошедшие с итальянских подмостков комедии дель арте "чумные доктора" - с птичьими длинными носами, набитыми травой. Есть и люди-птицы, и герои, словно явившиеся из недавней экранизации "Дюны".
Иначе говоря, архитекторы Сергей Падалко и Игорь Мусанов тут соединили оптику астронома, вооруженного телескопом и вглядывающегося в глубину звездных миров со взглядом романтика-мечтателя, заглядывающего на прогулке в освещенные окна и воображающего сцены чужой жизни. Но где могут встретиться телескоп и "волшебный фонарь", звездочет и "гуляка праздный"? Конечно, в пространстве старинного немого фильма и старинного театра. Интонация театрального волшебства, обаяние превращения обычного мира в таинственный мир сцены, на мой взгляд, очень важны для этой выставки.
Для Александра Лабаса мир театра не был чужим. Наталья Семенова в книге о Лабасе упоминает, что еще студентом Строгановского училища он ассистировал Федоровскому ("Я помогал ему у Зимина писать декорации к "Пиковой даме" - он дал мне эскиз, а сам ушел"), но за кулисами ни разу не был. А в 1924 году Роберт Фальк приводит молодого художника в театр им. В. Ф. Комиссаржевской, и Лабас начинает подрабатывать художником-постановщиком. Позже он оформляет спектакли в театре им. М. Н. Ермоловой и ГОСЕТе, где знакомится с Соломоном Михоэлсом. Впрочем, этот театральный мир не стал для него любимым миром, в отличие от его друзей Тышлера и Вильямса. Прежде всего потому, что театр оставлял мало времени для работы над картинами. А для "остовца" Лабаса именно станковая картина виделась главным делом художника.
Впрочем, дело не только в самом театральном опыте. Интереснее, что среди спектаклей, который оформлял Лабас, был спектакль "Армия мира" в театре им. М.Ермоловой, посвященный модной тогда теме дирижаблей и их строительству. В Москву тогда приехали итальянские конструкторы во главе с легендарным Умберто Нобиле, которые участвовали в разработке и создании первого советского полужесткого дирижабля. Александр Лабас, начав изучать конструкции дирижаблей для театральной работы, увлекся настолько, что этот летательный аппарат поместил в центр нескольких своих картин. Даже на его картине 1935 года "Город будущего", что сейчас в Третьяковке, на первом плане оказывается огромный дирижабль, парящий над Москвой-рекой, Боровицким мостом и Домом на набережной… Аэропланы на этой картине выглядят маленькими, как лодочки на Москве-реке, увиденные с высоты полета города-дирижабля.
"Летающий город" на картине Лабаса 1935 года был вполне в духе времени. Достаточно вспомнить проект "летающего города" вхутемасовца архитектора Георгия Крутикова. Отличие этих урбанистических видений от фантазийных зарисовок 1960-1970-х годов бросается в глаза. Вместо проекта переустройства земного мира - инопланетяне, которые вполне могли бы вдохновлять создателей фильма "Дюна". Вместо взгляда с высоты птичьего полета - близкое вглядывание в новых героев, то ли "пришельцев" иных миров, то ли персонажей научно-фантастических романов. Вместо вдохновенного конструкторского расчета - почти лирическое сопереживание открывающемуся миру космоса.
Впрочем, может быть, как раз слово "вместо" тут неуместно. Странным образом расчет, воображение и внутренний лирический императив уживались в произведениях Александра Лабаса вполне органично. В том числе в поздних рисунках, акварелях, гуашах 1960-1970-х годов. Лабас не был единственным художником из старой гвардии вхутемасовцев и "формалистов", которые после запуска первого спутника земли и полета человека в космос, обращается к теме космоса. Недавняя выставка Ивана Кудряшова в Третьяковской галерее тому пример. Но в сериях, сделанных для себя в минуту задумчивости, у Лабаса нет попыток обратиться ни к истокам космизма, ни к белому космосу супрематизма. Не оставляет ощущение, что для Лабаса поиск художника тесно связан с размышлениями о природе вещей. "Я хочу разобраться, что снаружи и что внутри, с самом глубоком смысле: в природе и философии, в искусстве. Внутренние процессы, внутренняя динамика, внутренний ритм: все, о чем я говорю, - это невидимо, но оно существует", - напишет он однажды.
Эти внутренние процессы для Лабаса, думается, связаны отнюдь не с мистикой, прозрениям или экзальтированными видениями, но с динамикой физических процессов, будь то электричество, гравитационные или магнитые поля. Его сын Юлий Лабас, ставший ученым-биологом, вспоминал в своей книге разговор с отцом, как тот задавался вопросом: "Деревья растут вверх. Как они чувствуют гравитацию и могут ли расти в космосе? Там, вероятно, такой их рост невозможен…. Датчики, реагирующие на механические деформации, есть, выходит, и в стволе, и в корнях".
Эти вопросы могут показаться не самыми очевидными для художника. Но они точно рифмуются с манифестом, написанным в 1922 году Климентом Редько: "Мы уходим в науку… Мы воспитываем свой разум, углубляем наблюдательность посредством анализов и собираем разложенное в динамические формы. <…> В искусстве многозначаще тихо. Какое своеобразное время пред нашим молодым поколением. Все уходят в изучение точных наук". Этот удивительный манифест написан Редько в качестве декларации художественной группы "Электроорганизм" и был предназачен для выставки в Амстердаме. Лабас дружил с Редько и участвовал в выставках вместе с этой группой. И очевидно, что ему тоже был не чужд поиск гармонического соединения понятий из области точных наук с чувственным восприятием окружающего мира.
Эти декларации группы "Электроорганизм" невольно вспоминаются на выставке "Фантазии Александра Лабаса". Трудно отделаться от мысли, что фантазийные рисунки - это еще и попытка художника "проиграть" вариации изменений организмов в зависимости от изменчивости физических полей неизвестных планет. Человек-птица и человек-осьминог тут не образы смешения или метаморфоз античных мифов, а род воображаемого эксперимента с гравитацией, магнитными полями, источниками питания и энергии. В этом смысле фантазии Александра Лабаса для меня ближе не к мифологии, а к экспериментам Ивана Ефремова, блестящего палеонтолога, исследователя динозавров, который, размышляя о толщах минувших тысячелетий, в романах конструировал воображаемое пространство космоса. Лабас, конечно, был художником, но использовал воображение и возможности художника, опираясь на интуицию и логику исследователя.
Камерная выставка в Музее искусства Санкт-Петербурга XX-XXI веков позволяет нам заглянуть в лабораторию художника, обнаружить память не только об утопиях 20-х и мечтах эпохи НТР, но и о почти забытом опыте художников-проекционистов, мечтавших соединить науку и искусство.