Где-то в болгарском захолустье, на фронте, навсегда простились с милой Вревской, баронессой милосердия. Что заставило красавицу поехать на войну?
В ту же минуту в Петербурге юная террористка - имя-то какое, Вера! - вошла к градоначальнику, достала револьвер и выстрелила.
Какое отношение имеет к ним Иван Тургенев? Да, Вревскую он близко знал, с Засулич не знаком. Но обе, в сущности, те самые "тургеневские девушки". Только у них дорожки разошлись.
И в тот же год Тургенев написал стихотворение "Порог". Там девушка без имени, готовая отречься от всего, шагнула в неизвестность. "Дура! - проскрежетал кто-то сзади. - Святая! - принеслось откуда-то в ответ".
Святая или дура - кто есть кто? До наших дней вопрос не устарел.
Что между Вревской и Тургеневым
Когда погибла Вревская... Да, но ведь она всего лишь заразилась тифом - от тифа умирали многие. Всего лишь не убереглась, хлопоча о раненом солдатике, который выжил из ума. Он звал ее "сеструшкой" и никого не признавал, только ее. Еще один ей душу вывернул: тому после ранения "вырезали всю верхнюю челюсть". И сколько их еще - и все везли, везли... Причиной смерти Юлии стал даже не тиф, а рецидив, инсульт. Такая тыловая проза.
И все-таки - погибла в свои 40 лет. 24 января (5 февраля) 1878-го. Геройски. Могла сочувствовать солдатикам издалека. Из Петербурга. Даже из Парижа - там ее Тургенев, и Виктор Гюго кружился с "русской розой". Как баронесса, фрейлина и умная, в конце концов, интеллигентка, могла следить или судить издалека.
В начале февраля Тургенев Анненкову, старому приятелю, подтвердил: "К несчастью, слух о милой Вревской справедлив. Она получила тот мученический венец, к которому стремилась ее душа, жадная жертвы...".
Царапает холодный тон: "ее смерть меня глубоко огорчила". И только-то - о той, кому совсем недавно признавался, что "имеет неотступное желание <ею> обладать"?
* * *
Мишкино, имение Вревской, - это Орловская губерния. С Тургеневым почти соседи. Но познакомились они, похоже, в столичных писательских компаниях, куда заглядывали фрейлины (20-летняя вдова кавказского героя, генерала Вревского - в 1858-м упоминалась в дневниках Дружинина, приятеля Толстого и Тургенева).
Давно раскланивались в письмах. Наконец летом 1874-го Тургенев написал ей из Спасского про свою треклятую подагру - он обожал расписывать свои болезни в красках, - она в избытке чувств приехала спасать. Подагру как рукой сняло.
Через пять дней уехала - он стал писать ей вслед смелее: "Уж как там ни вертись, а должно сознаться, что, если и не веревочкой и не черт, а кто-то связал нас..."
Договорились встретиться на водах в Карлсбаде. Но там Тургенев стал при ней ходить кругами вокруг княжны Барятинской. Бессмысленно гадать, что чувствовала Вревская, Тургенев продолжал свое: "Ax, если б и у нас было побольше мужества... несколько лет тому назад!"
Ах, хорошо бы, если бы. Хотя... "Мне все еще становится тепло и несколько жутко при мысли: ну что если бы она меня прижала бы к своему сердцу не по-братски?"
Может быть, ей надо решительней? Снег выпал в октябре. Она вздыхает: "Приезжайте покататься на тройке". Зима прошла, может, теперь? "Треповская весна настала - все сохнет". Сохнет - по Тургеневу? А "Треповская", кстати, потому, что генералом Треповым был наведен порядок в Петербурге: наконец-то стали на улицах скалывать лед. Это тот самый Трепов, в которого скоро и выстрелит Вера Засулич.
Юлия на фронтовой черте
Времена подкатили - сгущенные. Они шуршали в их интимной переписке. Вревская писала про студенческие "безобразия" в Казанском соборе - сошлись во мнении, что "дальше падать некуда".
Сообщила о "процессе 50" - там на суде народоволка Софья Бардина грозила господам: "За нами сила нравственная, сила идеи, а идеи - увы! - на штыки не улавливаются!" Он пожимал плечами нервно: "Читаю я процесс пропагандистов в окружном суде... очень что-то уж глупо, точно какие-то пошлые школьники".
Приехал модный проповедник - светский Петербург жужжал. Она писала: "Лорд Редсток, несмотря на гонения, обращает сердца нескладными и красноречивыми проповедями. Я слушала его два раза". Иван Сергеевич иронизировал: "Да ниспошлет на вас лорд Редсток свое апостольское благословение".
У Достоевского тогда мелькнуло в "Дневнике писателя": "Успех лорда Редстока зиждется единственно" на том, что "интеллигентные слои нашего общества" стали отдельным от страны "совсем чужим народиком... с желанием своей собственной веры".
Такие проповедники всегда к большим пожарам.
В 1875-м в Боснии и Герцеговине началось восстание против османского ига. Перекинулось на Сербию с Болгарией. Янычары резали повстанцев семьями. По мягкой европейской арифметике 12 тысяч замученных зверски. Россия выдвигала ультиматумы - император Франции Луи Наполеон на это: "смехотворно". Премьер Британии лорд Дизраэли: жертв не так уж много. Он увлечен своей теорией о том, что для британцев собственная "раса - это все", а джунгли вокруг них - гарнир.
Авторитет французских литераторов Виктор Гюго в своем парламенте шумел и распекал: "Режут народ. Где? В Европе. Есть свидетели этого? Есть свидетель - весь мир. Правительства видят ли это? Нет..." Речь - в пустоту.
К лету 1876-го по России покатилась россыпь комитетов "братской помощи". До Сербии добрались добровольцы: санитарный отряд, 360 офицеров, 289 нижних чинов, 176 разночинцев, 120 конных донских казаков. Да что там, зверства турков и Тургенева свели с ума. Отсель грозить он начал и английской королеве.
В поезде за ночь выдал гневный "Крокет в Виндзоре". Получи, Виктория, гранату. В его памфлете королева Англии гоняет по лужайке не шары - "сотни голов, обрызганных кровию черной". И мантию не отстираешь: "Нет, ваше величество! Вам уж не смыть / Той крови невинной вовеки!"
Стихи читали даже "на вечерах у наследника", но не печатали. Нельзя. Ну как-то - дипломатия, мы выжидаем, наши родовитые элиты переплетаются своими интересами с Европой. Да ведь оно и к лучшему - Тургеневу и самому еще в Париж.
Любимой баронессе Вревской клялся, что и сам готов к повстанцам, просто годы не пускают. Ему 58. "Будь мне только 35 лет, кажется, уехал бы туда". В декабре 1876-го теребил издателя Стасюлевича: "Мое патриотическое чувство очень беспокоится". Поэту Полонскому: "Напрасно думаешь, что я не желаю войны: напротив, не вижу другого исхода из нашего безобразного положения". В апреле 1877-го, загнанная в угол кознями британцев и французов, Россия объявила Турции войну. Тургенев снова молнией Полонскому: "Меня ужасно подмывает к вам отправиться - в Россию. Там совершается нечто удивительное, вроде "крестовых походов".
Можно поставить градусник Тургеневу, чтоб измерять температуру новостей с войны. Полонскому при первых неудачах в Болгарии: "Ужасно скверно на душе по милости наших неслыханных глупостей на Востоке". На Закавказском фронте сдали Карс - он Анненкову: "Давно не испытывал такой патриотической скорби". Отвоевали крепость Карс обратно - тут же брату: "Это очень блестящее дело". А взяли Плевну, заняли Адрианополь и уже почти у стен Стамбула - он снова Анненкову: главное, не останавливаться! "Немыслимо войти в Константинополь и не отслужить молебен в святой Софии; точно так же немыслимо возвратить святую Софию туркам..."
И Вревская еще перед войной почувствовала перемену: наконец! Иван Сергеевич теперь такой решительный. В октябре 1876-го на радостях отправила ко дню рождения писателя в Париж 20 (двадцать) свежайших рябчиков. Доедут ли, не пропадут? Да где уж. У семьи Полины Виардо прекрасный аппетит. Тургенев успокоил: "Милая Юлия Петровна, 20 рябчиков прибыло в совершенно свежем виде, и мы их ели с благодарностью и удовольствием, а я целую 20 раз..."
Да, он теперь неудержим. Точнее, был бы - если б.
Вера Засулич на пороге
Двадцать четвертого января (5 февраля) в болгарском далеке похоронили Вревскую. Гроб опустили в яму пыльные солдатики, ради которых она собой и жертвовала.
А в Петербурге на прием к градоначальнику Трепову пришла Засулич. Ну, не баронесса. Худенькая, даже симпатичная брюнетка. 29 лет. И у нее своя война. Достала револьвер "Бульдог" и выстрелила в генерала, потому что верила: он воплощает зло, она не за себя - за свою веру. Жертвует судьбой: за счастье человечества не стоит брезговать ничем.
Все помнят: через месяц суд гуманно отпустил оправданную заседателями Веру Засулич. Спохватились, но она исчезла быстро, всплыла за границей - и уже как знаменитость: сам Фридрих Энгельс прослезился. И все могло быть просто - если бы. Если бы девушка Засулич, посвятившая себя идее справедливости, с тех пор не зареклась: в руки больше не брала оружие, не стреляла больше ни в кого, не хотела вспоминать о Трепове, стала противницей террора.
Не берусь судить: боялась Страшного суда?
Взялась переводить Вольтера и Уэллса. Ей пьесу посвятил изысканный Оскар Уайльд. В конце концов не Вревскую - ее спустя полвека похоронят на тех же Литераторских мостках Волкова кладбища, что и Тургенева.
К гибели Вревской европейские газеты остались равнодушны. Но "история с Засулич, - сообщал Тургенев Стасюлевичу, - взбудоражила решительно всю Европу".
Сработали затворы времени, сошлось. Тургенева просили в те же дни, и он, хотя сто лет ему сдалось, хлопотал, чтобы французы вдруг не выслали в Россию нигилистку Анну Кулишову. Анненкову объяснял в письме: "Молодая, недурная, очень ограниченная и очень бойкая бакунистка, или, как говорят теперь, "вспышечница", проповедующая, что надо не учить, а подымать и зажигать народ". Не по душе Тургеневу, но не помочь не мог.
Писал про Вревскую: о "жажде жертвы". Незнакомку Кулишеву встроил в тот же ряд: "Равно способна на глупость и на самопожертвование".
Вспышечницы рядом с баронессой милосердия? У них такие разные мечты про царствие - небесное, земное. И вечный русский, кажется, вопрос: кто эти девушки, идущие на жертвы за идею? Сотни, тысячи - идут, идут. Святые? Или дуры?
Вроде бы ясно: подвиг Вревской несопоставим с греховным, пусть не за общечеловеческое счастье, но греховным действием Засулич. В стихотворении "Порог" предупреждают девушку у входа в неизвестность: вдруг никто не скажет ей спасибо, вдруг разуверится - а будет поздно. А она согласна.
"Порог" опубликуют позже, и внимательный читатель обратит внимание, что эта сцена чуть не слово в слово повторяла эпизод любовного допроса из романа "Накануне".
Так кто они - святые или...?
Надо напомнить: в "Накануне" героиня Стахова Елена отказалась от обоймы перспективных женихов - художника, ученого, чиновника на взлете. Она, как сжатая пружина, хочет одного: разжаться. У нее своя модель мироустройства.
Ближе других к этой модели оказался болгарский студент Инсаров, у которого, как доктор говорит, чахотка и, вероятно, повредился мозг. Такая незаметная деталь. Но главное, он одержим идеей мести, справедливости.
"Елена, сжалься надо мной - уйди". Не тут-то было. "Так возьми ж меня, - прошептала она чуть слышно". Она добьется своего. Прекрасно понимая: ну куда ему воевать?
Тот самый диалог. Она клялась: перешагнет через родителей, отчизну, связи и привычки, готова на безденежье и унижение. Он, разумеется, не дотянул, скончался по пути. Она спокойно, рассудительно надела черное - и унеслась искать свою дальнейшую войну. Освобождать. Всех от всего. Кого-то от чего-то.
Главное - это самоощущение: пружина разжимается. Она обручена с идеей, выдумкой, фантомом. Жить надобно не так, а непонятно как. Она ж не для себя - для всех, для человечества. На следующий год Тургенева в России встретили торжественней обычного. Московские студенты криком: молодое поколение благодарит за образ героинь, которые пойдут на что угодно за народной волей. Между строк мелькала тень Засулич.
От петербургских литераторов Василий Немирович-Данченко (брат будущего основателя Художественного театра) поднял тост за автора Елены Стаховой - а вот ему она казалась "прототипом наших сестер милосердия".
Так это все-таки не про Засулич, а про Вревскую?
Издатель Алексей Суворин говорил: Тургенев "давал молодым поколениям моды". Лишние люди, нигилисты и тургеневские девушки - удивлялся даже Лев Толстой: Тургенева читаешь - вроде бы таких героев в жизни не встречал. А голову поднимешь и осмотришься - они уже кругом.
Тургенев страшно волновался: он не провокатор, просто он внимательней других присматривался к жизни. Не он придумал Софью Бардину, которая господ клеймила на суде, потом сбежала в Женеву, счастья не нашла: и там все те же господа - от нравственных терзаний застрелилась.
Софью Перовскую повесили - ушла она в сознании, что делала святое дело "для народа".
Красавицы-дворянки Вера и Лидия Фигнер за границей выучились медицине и пошли в "народницы", по каторгам. Веру прозвали "Топни-ножкой": только ей удалось сбежать после убийства царя-освободителя. Но сестры не могли остановиться и после революции Октябрьской: нужен еще один переворот, последний и светлый. Умрут отчаянные обе - не эпически, от пневмонии.
Не мученицы, в самом деле?
Тургенева просили самоопределиться. Перетягивали партии и лагеря: за кого он? Критик Добролюбов - речи не было еще ни о Засулич, ни о Вревской, писал об одержимой героине "Накануне", но у него в глазах враги: "Враг внешний гораздо легче может быть застигнут и побежден, нежели враг внутренний".
Найти врага нетрудно. Для этого не надо быть писателем. Тургенев сомневается, лукавит? Или следит за исторической кардиограммой своей страны и судеб поколений с вечным круговоротом: дуры - или все-таки святые?
* * *
Вревская своей сестре писала с фронта: в госпитале попадался офицер с трусливым самострелом. Встречались и "авантюристки" среди милосердных сестер - "пропагандировали", соль на раны сыпали, внушали раненым озлобленные мысли.
Что Вревская испытывала? Странно: злобы не было. За них ей было стыдно.
Солдатиков - уродливых и грязных - ей было жалко до безумия. Себя, конечно, тоже, но себя ей не было так жалко.
Засулич выстрелила в генерала, тоже заступившись за униженного. О жалости тогда не думала, а просто зло взяло.
Конечно, если б выбирать... Он же писал, что "если бы", то выбрал бы ее: родней и ближе, даже очень ближе Вревская. Родней и ближе то, ради чего она себя приносит в жертву. Но...
Он знает: правда там, где есть любовь и есть со-чувствие. Да он и сам бы - если бы.
Вревская - Тургеневу. Последнее письмо с войны
"27 ноября (9 декабря) 1877 года.
Родной и дорогой мой Иван Сергеевич. Наконец-то, кажется, буйная моя головушка нашла себе пристанище, я в Болгарии, в передовом отряде сестер... Во Фратештах уже увидела я непроходимую грязь, наших сеструшек (как нас называют солдаты) в длинных сапогах, живущих в наскоро сколоченной избе, внутри выбитой соломой и холстом вместо штукатурки. Тут уже лишения, труд и война настоящая, щи и скверный кусок мяса, редко вымытое белье и транспорт с ранеными на телегах. Мое сердце екнуло, и вспомнилось мне мое детство и былой Кавказ... У нас все только и речь, что о турках и наступлении на Тырново... Иду ужинать, прощайте, дорогой Иван Сергеевич, и как вы можете прожить всю жизнь все на одном месте? Во всяком случае, дай Бог вам спокойствия и счастья.
Преданная ваша сестра Юлия. Целую".