Для певца дирижаблей и самолетов, монументалиста, который делал диорамы и панорамы для выставок, музеев и павильонов, выход на авансцену в качестве портретиста может показаться неожиданным. Меж тем восемьдесят портретов, которые хранит фонд Александра Лабаса и Раисы Идельсон, показывают, что Лабас писал портреты практически всю жизнь - от времен вхутемасовского ученичества до старости, когда он рисует пером последний автопортрет и портрет супруги Леони Нойман в 1983 году. Писал не на заказ.
Среди работ - нежные акварельные портреты только что родившегося сына Юлия и его мамы Раисы Идельсон, первой жены художника. Портреты то ли тают в белизне листа, то ли возникают как бесплотное видение. В этих тающих акварелях 1933 года почти нет примет семейного быта, но есть поразительно точное ощущение чуда рождения новой жизни. А рядом - акварельный портрет Ильи Машкова, одного из "бубновых валетов", в студии которого Лабас учился одновременно с учебой в Строгановке в 1916-1917 годах. Портрет написан четыре года спустя после смерти Ильи Ивановича, в 1948-м: эскизная легкость абриса фигуры Машкова, чью атлетическую мощь не скрывает даже пиджак, не обманывает. Перед нами - законченная работа, где внимание притягивает лицо Машкова. Ощущение энергии, собранности, надежности - в этом портрете учителя, вглядывающегося в работу. Словно тридцать лет спустя тут оживают впечатления студента, ждущего приговора мэтра.
Портреты раскрывают внутреннюю творческую лабораторию Лабаса. Это не этюды к картинам, не парадные портреты на заказ… Можно сказать, что художник варьирует разные техники, меняет задачи. Портрет девочки в красной кофточке и платочке 1962 года (на мой вкус, один из лучших на выставке) - словно оттепельный привет вхутемасовским 1920-м. Возможность перевести дух после многих лет гонений на формализм. Лаконичный рисунок, динамичная композиция, тяготение к почти матиссовской плоскости фигуры и яркости цвета… Но едва ли не более фирменной школы ВХУТЕМАСа впечатляет точно схваченный характер модели. Ум, характер, сдержанность и яркость - в этом портрете девочки, видимо, недавно приехавшей в город, нет ничего ни от штампов соцреализма, ни от поэзии будней сурового стиля. Тут Лабас пишет не типаж - личность.
Этот портрет отличается и от акварелей 1930-х годов, и от энергичного, почти шаржированного наброска портрета Давида Бурлюка 1920-1930-х годов, и от академического по стилю рисунка профиля Николая Чернышева, одного из основателей "Маковца", знатока и исследователя древнерусских фресок. С Николаем Михайловичем Лабас много общался в 1920-30-х годах, их мастерские были в одном доме. Но портрет относится к послевоенному 1947 году. Вот и портрет Константина Николаевича Истомина, которому он пять лет ассистировал во ВХУТЕМАСе по классу живописи и который умрет в эвакуации в Ташкенте, Лабас напишет в 1960-х. Он рисует Истомина в шляпе, плаще, на фоне окна, за которым виден абрис легковушки. Перед нами словно портрет художника, сделанный во время поездки в городе.
Выставка "Александр Лабас. Неизвестные портреты" открылась в московском театре "Мастерская П.Н. Фоменко"Может быть, именно таким запомнил Истомина Александр Лабас. Но силуэт авто за окном напоминает также о новых ритмах и скоростях, которыми был увлечены и футуристы, и конструктивисты. Лабас не принадлежал ни к тем, ни к другим. Но "проблемы движения и скорости" волновали его не меньше, чем футуристов.
"Мне хотелось написать человека в полете, передать его состояние", - признается Лабас в разговоре с Ильей Эренбургом в середине 1930-х. На что Эренбург, шутя, заметил: "Вам нужно иметь постоянный билет на все виды транспорта". И - словно продолжая ту беседу - прислал художнику из Греции открытку с самолетом над Парфеноном.
Шутки шутками, но трудно отделаться от мысли, что в портретах Лабас решает прямо противоположную задачу. Вместо того чтобы угнаться за временем на всех видах транспорта, предпочтительно - воздушного, в портретах он пытается это время остановить. Или, по крайней мере, вернуть образы из глубин памяти в реальность листа.
Сегодня его портреты возвращают нам облик людей не только из ближнего круга художника. Хотя и ближний круг впечатляет. Его вторая жена Леони Нойман, ученица Пауля Клее и Василия Кандинского в Баухаусе, приехавшая в СССР после прихода Гитлера к власти в Германии, здесь занималась переводами русских писателей на немецкий. Одна из ее ближайших подруг немка Гильда Ангарова (ее портрет тоже есть на выставке) переводила на немецкий прозу Гоголя, Достоевского, Чехова… Другая ее подруга Анна Мурик (Лабас пишет портрет ее совсем юной, в 1946 году) переводила с английского фольклор, классическую литературу, в том числе Брета Гарта, Марка Твена, Джека Лондона… Портреты Ирины Антоновой, Святослава Рихтера, с которыми Александр Лабас общался во время подготовки выставки "Москва - Париж" в 1981 году, интересны лирической интонацией.
Выставка драгоценна и тем, что возвращает облик людей, память о которых сегодня угасает. Например, об Ольге Трофимовне Нестерович (1899-1986), замечательном киноведе, редакторе Первой кинофабрикы Госкино… Ее портрет Лабас пишет неожиданно в почти ренессансном стиле. А маленький акварельный портрет скрипача Наума Рейнгбальда, написанный в 1930-х, когда тот бывал в мастерской Петра Митурича, едва ли не единственный, оставшийся от музыканта, репрессированного в 1935. Среди учеников его сестры Берты Рейнгбальд, прекрасной пианистки, был и Эмиль Гилельс.
Но нельзя не заметить, что кураторы выставки портретов Лабаса пытаются сопрягать вечный фаустовский мотив "Остановись, мгновенье!" и модернистское увлечение художника скоростью, научными открытиями, устремленностью в будущее. Собственно, это пытался делать и сам Лабас. Свидетельство тому - портреты Альберта Эйнштейна, с которым художник не встречался, но которого пишет и углем - видимо, на основе фотографии - и в ярком фовистском духе в 1979-м, где физик похож на пришельца из космических миров или на поэта-футуриста на фоне восходящего солнца. Отчасти это сопряжение - дань эпохе споров физиков и лириков, когда, как заметил Борис Слуцкий, "и величие степенно отступает в логарифмы". На рисунке 1962 года Лабас устраивает встречу рифм с логарифмами, лирика и физика, Эренбурга и Эйнштейна. Они беседуют и впрямь величаво, как античные мудрецы на пире. Даром, что вместо тог - пиджаки…
Эта воображаемая встреча, конечно, фантазия. Но очевидно, что для Лабаса эта фантазия из драгоценнейших. Поэтическая интуиция и интеллектуальное прозрение в восприятии и понимании мира для художника связаны неразрывно. Жанр портрета помогает увидеть эту взаимосвязь выпукло. Поэтому можно предположить, что для Лабаса портрет был способом диалога с близкими по духу людьми, закреплением интуитивного взгляда, проверкой его наблюдения. Восприятие мира человека думающим, способность постигать его оказываются сердцевиной этого очень личного диалога художника со своими визави.