В Москве простились с блогером-военкором Владленом Татарским

Возле кладбища, на автостоянке, на улице - море полицейских, многие со служебными собаками. Через рамки проходишь быстро, а вот возле цветочного киоска зависаешь в очереди. Цветочная инфраструктура в Москве не самая лучшая: от дома до кладбища мне не встретилось ни одного цветочного магазина - надо стоять. Очередь не короткая и очень разномастная: студенты, девочки в камуфляже (волонтеры или военные?), мужчина в кожаном плаще и шарфе ценою в два моих пальто, в руках синие молитвенные четки - красивые и тоже дорогие. И, по-моему, все переживают в этой очереди свою равность.

Очень мало пространств, где мы равны - самолет, дорога, ну и вот, оказывается, кладбище.

- Я просто не мог не прийти, - говорит красивый мальчишка, вчерашний студент, - я его с начала спецоперации каждый день в Telegram слушал. - Он для меня просто стал "своим" человеком.

- Мой вариант, - отзывается годящаяся ему в матери женщина. - Первые 10 месяцев СВО неотрывно слушала его.

Я тоже из их числа. Максим Фомин (настоящее имя военкора Владлена Татарского - прим. "РГ") был для меня не единственным, не предпочтительным, но необходимым источником информации. Наряду с Александром Коцем, Александром Сладковым, таинственным блогером "Старше Эдды". Примерно из пяти таких необходимых голосов складывалась картина, подводящая тебя куда ближе к самой напряженной и трагической реальности, из всех реальностей жизни моей страны.

Я помню, как через три месяца сказала на него в сердцах "охломон!", как не соглашалась с его поносительной грубоватостью в адрес врага. Но я сидела на диване и еще не ездила в обстреливаемые зоны, а он воевал в батальоне у правильного (верующего, осторожного, умного) комбата Ходаковского, ходил с оружием, участвовал в рискованных поездках, спал на полу.

И я понимаю, что будь он дистилированно правильным, я, может быть, и не стояла бы сейчас в этой очереди у цветочного киоска. Наши маленькие неправильности соединяют нас иногда крепче всех официальных правильностей.

Максим (Владлен) был ближе нас к фронту и всегда что-то знал (видимо, от командиров), помогающее понять, уточнить, вникнуть. У него было все, что называется, "ок" по части достоверности и убедительности. Видно было, что он при этом и не болтает лишнего. В общем, он был человек "с лицом", со своим "голосом". Немножко шухарной, вечно куда-то направляющийся, страшно надежный и главное - живой.

Вся аллея в рамках высоких голубых елей, ведущая к залу прощания, запружена людьми. Народ самый разный. Вот парень в красными гвоздиками с бородой, кавказского вида, наверное чеченец. Вот семейная московская пара присоединилась, жена плачет.

Многочисленные тележурналисты по краям очереди интервьюируют пришедших на прощание. На главный вопрос "Почему пришли?", отвечают "Потому что любили и верили".

Сосед по густой очереди показывает мне кусочек видео на мобильнике - торжественный караул, прощание - с "Соловьев. Лайф" качнул.

Парень справа начинает отвечать кому-то по телефону на вечный офисный вопрос, как сделать, направить, договориться. Но неожиданно добавляет "Сделай все, как по поселку Счастье, что под Луганском" и закругляет разговор. И эта луганская фокусировка привносит что-то важное даже в офисный треп по телефону.

В 13:08 очередь начинает двигаться вперед - останавливаясь, но не задерживаясь.

- Мы всегда так торопимся, - говорит женщина с прекрасно загримированным лицом, такое ощущение, что теледива. - У нас почти нет ситуаций, когда не надо торопиться.

И поднимает глаза к вершинам синих елей, качающим ветки на ветру. И понятно, что она, как и все мы, сейчас в такой ситуации.

После входа в зал прощания все наши действия словно отбивает метроном. Цветы забирают два стоящих по бокам распорядителя в черном. У стены справа - воз собранных ими букетов, и сейчас к нему присоединятся мои брызжущие разным цветом гвоздики - белые, рыжие, фиолетовые, рыже-розовые.

В день его похорон была Лазарева суббота. Лазарь вышел из гроба на зов, на который нельзя не отозваться. И снова распахнулась перед ним, уже начавшим тлеть, жизнь. Мои цветы Максиму были про эту вдруг брызнувшую из гроба жизнь.

Гроб Максима закрыт. Накрыт флагом. Проходя, каждый старается коснуться его рукой. Я успеваю поцеловать кончики своих пальцев и передать ему свой поцелуй - в церкви мы так целуем высоко висящие иконы.

На выходе два священнослужителя. Один из них - епископ Савва (Тутунов), викарий патриарха Московского и всея Руси. Потомок князей Голицыных, родившийся во Франции в семье русских эмигрантов. Высшая математика в парижском университете, потом Московская духовная семинария и академия, монашество, Русская церковь. Если есть у нашей церкви свой капитал безупречности, то владыка Савва точно к нему относится. Умный, деятельный, интеллигентный.

- Максим причастился за три дня до взрыва в нашем храме св. пророка Божия Ильи в Черкизове, - приходит мне на выходе из зала прощания смс от подруги-журналистки.

А владыка Савва, у которого я только что благословилась - настоятель этого храма. Провожает своего убиенного причастника…

- У него, говорят, и 40-й день приходится на святого Максима, - отвечаю подруге.

Женщина в автобусе спрашивает, закончилось ли прощание.

Заканчивается, говорю.

- Ну тогда я на сами похороны попаду. И буду знать, где его могила, - отвечает, выскакивая из автобуса.