1.
Вечером 21 июня 1941 года западную границу Советского Союза пересек очередной товарный состав для "дружественной Германии". Это было последнее свидетельство "дружбы", которая почти два года связывала фашистскую Германию и сталинский СССР. Ее официальным началом послужил пакт о ненападении, подписанный 23 августа 1939 года министрами иностранных дел Молотовым и Риббентропом, а неофициальным концом стал заурядный станционный журнал с отметками о прохождении поездов, превратившийся в строго пронумерованную архивную "единицу хранения". Поезд пересек границу на р. Буг в два часа ночи. Через час началась Великая Отечественная война.
Ни в пакте Молотова-Риббентропа, ни в приложенных к нему секретных протоколах о "дружбе" речи не шло. Она возникла месяц спустя, когда победители стали устанавливать первые пограничные столбы, ведь отныне им предстояло быть соседями. Новый договор, теперь уже сентябрьский, так и назывался: Германо-советский договор о дружбе и границе между СССР и Германией. Интересно, что и он сопровождался двумя секретными приложениями - одно запрещало польскую агитацию на "новых территориях", другое продолжало дележ сфер влияния, теперь уже детально, по крохам. Но еще интереснее другое: если инициатива пакта о ненападении исходила от Германии, то инициатива "дружбы" - от Москвы.
"Советские лидеры, - пишет академик А.О. Чубарьян в только что вышедшей книге "Канун трагедии" (изд-во "Наука", М., 2008), - включили в название договора слова "о дружбе", что явно выходило за рамки прежнего договора о ненападении и договоренностей о разделе сфер интересов и не диктовалось ни международной обстановкой, ни германскими требованиями. Сталин спустя месяц после подписания договора с Германией о ненападении явно переступил грань чисто дипломатических отношений, употребив термин "дружба" в отношении режима, вызывавшего осуждение всей мировой общественности. Эта линия соответствовала и переменам в идеологической линии Коминтерна, которые обозначились в те недели"
Академик Чубарьян давно отстаивает исследовательскую методологию, которую он называет "многофакторной", - не избегать ни одного факта прошлого, учитывать интересы всех участников исторического процесса, не примешивать к выводам свои человеческие эмоции (историк тоже живой человек), короче, "объектизировать" историографию до возможного максимума. Положение директора Института всеобщей истории РАН и руководителя Ассоциации институтов истории стран СНГ дает ему возможность с успехом пропагандировать такой ключ к пониманию исторических событий и эпох, убеждая коллег из академического сообщества всеми возможными способами, от рецензий до дискуссий. Но, конечно, лучший путь для демонстрации преимуществ такой "многофакторной истории" - это личный труд, к тому же "завещанный от бога". Темой самого смутного периода ХХ века - подзаголовок книги "Сталин и международный кризис. Сентябрь 1939 - июнь 1941" точно обозначает предмет исследования - он "заболел" почти двадцать лет назад, когда мир со смешанными чувствами отмечал 50-летие злополучного пакта, так повлиявшего на судьбы миллионов людей, продолжая гадать и спорить, какую роль в предвоенных землетрясениях могли сыграть секретные протоколы, мифические или реальные. Александр Оганович уже тогда почувствовал: да, протоколы существовали, только на них и могла зиждиться "дружба" двух режимов-антиподов, которая закончилась мировым побоищем. И точно, их русские подлинники вдруг были "обнаружены" в архивах Полит бюро ЦК КПСС.
"Произошло довольно редкое в политической практике явление - оценку историческим договорам давал высший законодательный орган страны - Съезд народных депутатов. Протоколы были объявлены недействительными и осуждались как "акты, противоречащие нормам международного права и морали". На этой основе начался принципиально новый этап в отечественной историографии советской внешней политики 1939-1941 гг.".
Здесь не к месту подробный разбор этого "нового этапа", скажем коротко: вдруг появилось множество "сердитых" книг, и поток их из года в год растет. Одни наотмашь разоблачают Сталина и его режим. Другие тем более рьяно их реабилитируют. Полемизируют историки - это можно только приветствовать, да вот печаль: их ученые труды на книжных полках все больше теснят творения публицистического характера, авторы которых вообще "не нуждаются в архивах".
Вот почему так нужна была книга истинно научная и в то же время доступная для массового чтения, поставившая ножку циркуля так, чтобы в поле нашего зрения попали не произвольно избранные факты истории, а вся их совокупность, к тому же спокойная, сосредоточенная на идее расследования, а не приговора. "Пять лет назад я почувствовал, что готов взяться за такой труд, - сказал мне академик Чубарьян. - И вот он перед вами. До юбилея остался год, важно было успеть к началу профессиональных дискуссий, до того, как начнется большой шум".
Это, как понимает читатель, уже интервью.
2.
- Сталин тщательно взвесил все преимущества привилегированных отношений с Германией и сделал свой выбор. Но союз этот очень быстро истощился. Уже в марте 1940 года Сталин в беседе с генералом Петровым сказал: "Учтите: договор с Германией хотя мы и подписали, но фашистская Германия остается нашим злейшим врагом". Итак, эйфорический период - от силы семь месяцев? Сколько в реальности длился этот союз?
- На этот счет ведутся постоянные споры. Хотя начало периода датируется 23 августа 1939 года, поворот на самом деле наметился раньше, еще весной. В Москве пришли к выводу, что переговоры с вероятными союзниками, Англией и Францией, не дают большого эффекта. До этого на Сталина психологически очень сильно подействовал сентябрь 1938 года, Мюнхенский сговор руководителей Англии, Франции и Италии с Гитлером, которые фактически отдали ему на растерзание целое государство Восточной Европы, Чехословакию. Вдруг со всей ясностью он увидел, что с Гитлером у них существуют не просто контакты и договоренности, но завязываются уже и прямые соглашения. Главным следствием Мюнхена было то, что Советский Союз оказался в изоляции. Система коллективной безопасности в Европе, которую он предлагал выстроить, чтобы прийти на помощь в первую очередь именно Чехословакии, над которой уже сгущались тучи, просто умерла. Оживлять ее было не с кем.
- А Сталина в Мюнхен не пробовали позвать?
- Нет, такая идея никому не пришла в голову, там он точно был бы не ко двору. Сталин всегда испытывал недоверие к Англии, а ее участие в Мюнхене и фактически бесперспективные переговоры о системе коллективной безопасности, думаю, подтолкнули его к мысли самому переориентироваться на Германию, начать переговоры с ней. Причем такое желание возникло с обеих сторон. Два знаковых факта. В Москве - это смена руководителя наркомата иностранных дел: англофил Литвинов был отставлен, его сменил Молотов, который не был сторонником ни той ни другой линии, но всегда выражал мнение Сталина, поэтому было ясно, что он будет действовать в другом направлении. А второе знаковое событие произошло на приеме в Берлине, где Гитлер впервые подошел к советскому послу и начал беседу с ним. В концептуальном плане еще в начале 39-го, на XVIII съезде партии, официально прозвучали еще осторожные, но уже вполне ясные слова о том, что возможны контакты с Германией. 23 августа явилось, таким образом, реализацией того поворота, который наметился еще весной. Приняв решение подписать с Германией пакт о ненападении, Сталин получил от Гитлера все то, что он не мог получить от Англии и Франции. И даже с избытком: большая часть Восточной Европпы признавалась сферой советского влияния. Тогда как от Англии и Франции мы никак не могли добиться их согласия уговорить своего союзника, Польшу, в случае конфликта с Германией пропустить через ее территорию наши войска. Чувствуете разницу?
- Но теперь-то мы знаем, что у Гитлера в голове всегда сидела мысль: все, что даю, потом заберу назад. Как же Сталин мог не прочесть его тайные помыслы?
- А в то время Гитлер панически боялся войны на два фронта, понимая, что в случае нападения на Польшу Англия и Франция могут выполнить свои союзнические обязательства перед ней. Только союз с коммунистической Россией мог избавить его от этого страха. Так что еще вопрос, кто в ком больше нуждался, Сталин в Гитлере или наоборот. При этом в Германии с самого начала не сомневались в том, что большевики, Советский Союз - это главный противник, и союз с ним может быть только тактическим, временным.
- Выходит, Сталин "купился" на территории?
- Территории, влияние, выход из изоляции, вхождение в мировую политику... тут было много соблазнов. Но выделим главное. Мне кажется, главный недостаток кремлевской политики состоял в том, что не было стратегического видения перспектив на один, два, три года вперед. Тем не менее, подписав договор, Сталин и советское руководство уже в сентябре 39-го года вели себя довольно умело. Гитлер настаивал, чтобы мы вошли в Польшу до того, как он возьмет Варшаву, тогда Москва выглядела бы как воюющий союзник Германии. А Сталин тянул и тянул, чем сильно раздражал немецкого фюрера.
- Но ведь так и случилось: немецкие войска взяли Варшаву 8 октября, а мы вступили на ее территорию 17 сентября, когда еще и "медовый месяц" не закончился.
- Да, но польская армия была уже разгромлена, исход войны предрешен, немецкие войска подходили к "границе интересов", определенной в пакте Молотова-Риббентропа. Москва решилась на польский поход только после серьезных политических дискуссий с Германией. Гитлер требовал, чтобы в советско-германском коммюнике было написано о наших совместных действиях против Польши, мы же с такой трактовкой не согласились. Началось противостояние, затяжка сроков, все это выглядело как стремление СССР дистанцироваться от союзника, развязавшего войну. В конце концов Сталин собственноручно написал проект коммюнике, в котором говорилось, что СССР руководствуется целью защитить население восточных территорий Польши - западных украинцев и западных белорусов. Естественно, сразу возник вопрос, который Риббентроп задал по телефону: а от кого их защищать? Ведь подтекст был вполне ясный: от Германии. Больше того, как только наши войска пересекли границу, правительство заявило о нейтралитете СССР. Такую линию в двусторонних отношениях взяла Москва и, как я уже говорил, довольно умело ее проводила. Какой уж тут "медовый месяц"?
3.
- Западная Украина и Западная Белоруссия, которые после "войны с белополяками", по Рижскому договору 1921 года, отошли к Польше, это разве были исконно польские земли?
- Конечно, нет.
- Значит, какая-то историческая справедливость в том, что они были возвращены России, тут все-таки просматривалась?
- В том-то и дело. Вообще Сталин считал, что он возвращает России исконные российские территории. Это касалось и восточных областей Польши, и Прибалтики. В свое время и Финляндия была частью России. Отсюда убеждение Сталина, что он возвращается к старым петровским временам. А если называть вещи своими именами, то идея расширения зоны социализма - таким эвфемизмом заменили "мировую революцию" - совмещалась с идеей русского мессианизма. И нельзя не признать, что территории, которые на протяжении многих столетий принадлежали России, были возвращены ей фактически без единого выстрела.
Вы спросили, собирался ли Гитлер вернуть эти территории потом, когда перестанет нуждаться в союзе со Сталиным. Мы знаем ответ истории: он их вернул. Но есть другой вопрос, которым не может не задаваться любой историк: а понимали ли в Москве, особенно в первые месяцы сотрудничества с фашистским государством, что это временный союз, или нет? Что все равно стратегически придется когда-нибудь столкнуться с Германией? Поскольку документального ответа на этот вопрос нет, приходится делать предположительный вывод. Мне кажется, что такое ощущение в Кремле все-таки было. И что это ощущение связывалось с идеей создания некоего пояса против возможной германской агрессии. Не оправдывая Сталина идеологически, я все же за то, чтобы учитывались и проблемы безопасности, которые реально стояли перед страной. В восприятии Кремля все это было как бы в одном комплексе: и стремление расширить зону социализма в сфере советских интересов, и надежда создать барьер против союзника, который завтра может оказаться врагом. Сплетаясь, эти факторы превращались в некий фактор мировой политики, где мы начинали играть активную роль. Это при том, что стратегической ясности, что дальше, у Сталина все-таки не было, да еще появилась уверенность в том, что он переиграл Гитлера.
4.
- Все это сильно напоминает тушение пожара огнеметами. Но можно ли было выстроить доверительные отношения с Германией только на таком рискованном методе?
- Мы говорили о "периоде эйфории", это весь 39-й и начало 40-го года, вплоть до марта. Вот именно на этой стадии Сталин, ради доверительных отношений с новым союзником, одновременно перешел другую грань - преступил меру того, что могло укладываться в логику заключенного пакта. Отмечу в этой связи три фактора. Гитлер не требовал от Москвы разрыва отношений с Англией и Францией, и такого разрыва не произошло. Но Сталин с самого начала очень дозировал отношения с этими странами. Конечно, приходилось учитывать антисоветские настроения, которые царили в Париже и Лондоне, но когда Москве было предложено заключить торговый договор с Англией, Сталин, опасаясь негативной реакции Гитлера, на это не пошел. А ведь с точки зрения и дипломатии, и политики Москва, подписывая договор с Германией, должна была оставить какие-то противовесы, которыми могла бы его сдерживать. Одним из противовесов должно было стать продолжение контактов, а еще лучше - активной линии в отношении Англии и Франции. Второй момент, который вызывает крайнее сожаление: официальное решение руководства запретить в СССР критику фашизма. Людей, которые не умели или не желали маскировать свои убеждения, стали преследовать. В историографии дошло уже до полного абсурда: запрещалась критика Германии даже средних веков. И наконец, третий момент, в котором Сталин явно переусердствовал, касается Коминтерна. Георгию Димитрову было отдано распоряжение, чтобы все коммунистические партии прекратили в своих странах критику фашизма. С этого фактически и начался развал коммунистического движения в мире.
Еще один факт: в ноябре 1940 Гитлер предлагал Москве присоединиться к антикоминтерновскому пакту. Идея состояла в том, чтобы направить СССР на Средний Восток, на захват английских колоний, вплоть до Индии, тем самым устраняя нас с европейской сцены. Пока Сталин думал, что переигрывает Гитлера, предложение было отвергнуто, но, когда понял, что сам попал в ловушку, это уже самый конец 40-го года, Москва выразила готовность обсудить вопрос. Вот в этом контексте и в Москве даже возникла идея ликвидации Коминтерна. В самом деле, как можно присоединиться к антикоминтерновскому пакту, сохраняя Коминтерн в Москве? Нонсенс. Начали зондировать почву, давать сигналы в Берлин, разработали план ликвидации Коминтерна. Исторически очень интересный парадокс: сначала готовы были распустить Коминтерн ради нового компромисса и нового передела сфер влияния с Гитлером, а через два года сделали это в угоду противникам Германии - Соединенным Штатам Америки, Англии и Франции, чтобы продемонстрировать им отход от классовой политики.
- И как в этой связи вам видится личность Сталина?
- Прагматик с диктаторскими наклонностями, для которого идеология была только средством политики, но не целью. Да, заботился о величии и безопасности государства, но почти не придавал значения тому, что сегодня мы называем принципами морали и права. Впрочем, такой была общая практика того времени. Когда стало ясно, что конфликта с Германией не избежать, Сталин просто перевернул пластинку. Прекратились преследования за критику фашизма. Стали опять печататься статьи об агрессивной политике Германии. Появились карикатуры на "фельдфебеля с усиками". Разрешили к прокату фильм "Александр Невский", который до этого был запрещен. Сталин позвонил Эренбургу и поздравил его с книгой "Падение Парижа". Стали печатать Фейхтвангера... Все, как до пакта, который, впрочем, формально еще оставался в силе.
5.
- Когда и почему произошел этот перелом?
- В Москве искренне надеялись, что "странная война" Германии с Францией и Англией будет долгой: хотя армии и не сражались, они все-таки стояли друг против друга. Все это прекрасно согласовывалось с доктриной использования межимпериалистических противоречий: пусть они там дерутся, а мы за это время сможем обеспечить свою безопасность. Но в подходящий момент Гитлер ударил так, что Франция капитулировала за несколько недель. Известны свидетельства очевидцев: Сталин был ошеломлен. Он понял, что разгром Франции создает совершенно новую ситуацию для Гитлера и на восточном направлении, фактически развязывает ему руки. Враждебность к нашей стране со стороны Германии резко возросла.
- В это время Сталин и почувствовал себя в ловушке?
- Для меня как для историка ясно, что финальная дата наступила в ноябре 1940 года. Официальный визит Молотова в Берлин по приглашению немецкой стороны закончился полным провалом: нарком вернулся с пустыми руками. Да и поехал он туда, прямо скажем, весьма налегке, без стратегического плана, который мог бы заинтересовать руководство Германии. Кроме готовности распустить Коминтерн и вступить в Тройственный пакт Москва больше ничего не могла предложить своему союзнику, но все это его уже не очень волновало. Вышло, что Молотов приехал в Берлин только с просьбами, их было три, и на все три фюрер жестко, цинично ответил: нет.
Все стало ясно. Думаю, что после возвращения Молотова из Берлина в Москве и было принято решение - хотя не все согласны со мной, потому что оно не было оформлено как решение Полит бюро, - начать активную подготовку к войне. Я видел все документы Политбюро, начиная с ноября-декабря 40-го года вплоть до июня 41-го. Практически каждое заседание рассматривало новые виды вооружений, решало кадровые вопросы для вооруженных сил. В больших военных играх, которые проводились в конце 40-го года, уже участвовали командармы - Жуков, Тимошенко и другие, чьи имена скоро узнает вся страна.
- И не осталось уже никаких козырей на руках у Сталина, чтобы продолжать свою игру с Гитлером?
- Только одна, последняя возможность, которую английский посол в Москве Криппс определил как "экономическое умиротворение Германии". Хотя она добралась уже и до европейских ресурсов, тем не менее продолжала остро нуждаться в нашей нефти, металлах, лесе, продовольствии. А мы так же остро нуждались в промышленном оборудовании и образцах военной техники, перечень которых был согласован в двустороннем порядке. Но дисбаланс в экономических отношениях нарастал со скоростью снежного кома. Уже было ясно, что Гитлер просто водит нас за нос: требуя аккуратных поставок от СССР, сама Германия свои главные поставки перенесла сначала на 40-й, потом на 41-й, в конце концов на 42-й год.
- Получили ли мы, например, обещанные самолеты?
- Только считаные экземпляры, и те устаревших образцов, да еще после изнурительных споров.
- А крейсер "Лютцов"?
- Да зачем он нам был нужен? Старая посудина. Но и ее мы не получили.
- Так что же получили? Хотя бы какие-то станки, трубы?
- Получали промышленное оборудование, но в основном по линии рейхсверка, по договорам о поставках, например для Липецкого трубного завода, заключенным еще в 20-х годах, после Рапалло.
- Вам не известно, был ли готов к отправке следующий состав, который ушел бы из Бреста 22 июня?
- К сожалению, в архивах на этот счет сведений нет, станционный журнал Бреста оборвался на записи 21 июня. Одно могу сказать как историк: идея экономического умиротворения Германии оставалась последней надеждой сталинского руководства избежать войны. Политические задачи, которые Германия ставила перед собой, были уже выполнены, исчерпаны, и в Москве это хорошо понимали. Она уже шла на Балканы, захватила практически всю Европу, поэтому экономический фактор приобретал для нее все большую роль. В проектах, которые обсуждались, очень часто фигурировала, например, Украина, которая могла бы стать для Германии житницей и огородом.
- Кажется, существовала даже идея предложить ее Германии в качестве протектората-кормильца, лишь бы остановить поход Гитлера на Восток?
- Ну слово протекторат иногда даже употреблялось, но документов, которые подтверждали бы готовность пойти на такой крайний шаг, я своими глазами не видел, так что это только версия, не более. Только клюнул бы Гитлер на такой хлеб-соль? Все, что недобрал с помощью соглашений, он уже приготовился взять силой. В этом смысле наш поезд уже ушел.