Здравствуйте, Роза Ивановна! Москва вспыхнула как гигантская разрисованная обертка от конфеты. Мощный восточный ветер, вдруг, словно по мановению чей-то всесильной воли, налетевший на стонущий, растерзанный город, разметал пламя по еще нетронутым частям - Мясницкая, Красные Ворота, Лубянка, Кузнецкий Мост. Огонь свирепствовал: жар опалял лица и руки, дым не давал дышать и смотреть, страх, вырывающийся из глубин души, гнал прочь. Но куда? Потоки огненной стихии с воем и свистом, пожирая все на своем пути, неслись по несчастным московским улицам, сливаясь в один ревущий пожар. Волны пламени, колеблемые ветром, образовывали полыхающее море. Обжигающая стена раскаленного воздуха предупреждала об опасности. Но где в этом городе было безопасно?
"Многие здания рухнули, а те, под которыми или мимо которых можно было пройти, тоже грозили обрушиться на нас и поглотить огнем. Но и долго оставаться в прежнем положении не было возможности, так как те дома в конце улицы, которые мы только что миновали, уже занялись. Мы были захвачены огнем не только впереди и позади, но справа, слева, и в одну минуту всюду кругом образовался обжигающий огненный свод, сквозь который мы должны были пробираться, - вспоминал сержант французской армии Бургон. - Мы еще пуще стали колотить по плечам пленных, стараясь, чтобы они проворней везли наш тяжело нагруженный (провизией и одеждой. - М. Г.) экипаж, и те, боясь, чтобы не было еще хуже, рванулись вперед с криками "Ура!", и быстро промчались, слегка опалив себя и подвергаясь большой опасности, так как на дороге валялись разные предметы меблировки, выброшенные из домов. Вслед за проехавшим экипажем мы сами бегом пробежали опасное расстояние и очутились на месте, где здания образовывали четыре угла и откуда шли четыре широких улицы, сплошь объятые пламенем... Нам надо было как можно скорее достигнуть стоянки нашего полка, но мы убедились, что это вещь невыполнимая. Потому решено было вернуться назад. Добравшись до опасного места, по которому мы только что перед тем прошли, русские, на этот раз из боязни побоев, не колеблясь, пустились вперед. Но не успели они сделать и половины пути, чтобы достигнуть безопасного места, и в ту минуту, когда мы собирались следовать за ними, раздался страшнейший шум: затрещали своды, пылающие стропила и железные крыши обрушились прямо на экипаж. В один миг все было уничтожено, не исключая и возниц, мы не пробовали даже и разыскивать их, но очень сожалели о своих припасах, особенно о яйцах".
"При Наполеоне Москва отдана была на произвол Провидения. - Скажет потом другой очевидец событий 1812 г. историк С. Н. Глинка. - В ней не было ни начальства, ни подчиненных. Но над нею и в ней ходил суд Божий. Тут нет ни русских, ни французов: тут огнь Небесный... Горели палаты, где прежде кипели радости земные, стоившие многих горьких слез хижинам. Клубились реки огненные по тем улицам, где рыскало тщеславие человеческое на быстрых колесницах. Горели наши неправды, наши моды, наши пышности, наши происки - всё горело".
Ответ на вопрос, за что Господь покарал столицу, искали лучшие умы XIX века. Отмечали, что Наполеон "не прежде решился идти в Россию, пока не имел там тысячи глаз и ушей". Вспоминали язвительный стишок поэта пушкинской поры В. С. Филимонова, описывающего моду допожарной Москвы:
"У барынь, барышень француз
Обрезал косы, снял снуровки,
Обстриг вертлявые головки
Барашками, а la Brutus*..."
Говорили, что сами позволили чужакам быть законодателями не только в том, как выглядит твоя голова, но и в том, что ее занимает. Сами разрешили диктовать не только то, что следует носить, но и то, что будет жить под цветастыми лоскутами - в сердце. Рассуждали о соблазнительной распущенности, прививаемой французской литературой. Упрекали себя в добровольном поклонении всему иноземному, в том, что оторвались от корней, забыв историю, приобретя какое-то искусственное безродство. Пренебрегали не только укладом жизни предков, культурой, но и самим русским языком. Горевали, что галлам было вверено драгоценное сокровище в государстве - воспитание юношества.
Братья С. Н. и Ф. Н. Глинки, Пушкин, Грибоедов, Киреевский, Хомяков, Толстой. Их опыт осмысления бедствий 1812 г., пожара Москвы - ее "великодушного самоубийства", для нас бесценен. Но особое место в этом наследии занимает взгляд величайшего духовного мыслителя - святителя Феофана Затворника. Слова, которые я сейчас процитирую, написаны через пятьдесят лет после трагедии. Почему же святитель возвращается к теме? Потому что война 1812 г. подобно линзе сфокусировала ошибки и грехи русского народа. Потому что святитель чувствовал, что уроки могут пройти даром. Идет вторая половина XIX в., он торопится, ему кажется, что в духовном плане ситуация тяжелая - Россия катится в пропасть. И надо срочно ставить заслоны. Но так считал не только святитель Феофан. Это ощущает Достоевский; об этом думает Владимир Соловьев; Константин Леонтьев говорит: "Надо подморозить Россию" - есть эпохи, когда хорошо быть парусом, а есть, когда благороднее стать якорем. И святитель Феофан не только спешит закончить свои труды об устройстве христианской жизни, он пытается образумить безумно несущийся в неведомое завтра XIX век. "Если бросит Господь Русь Православную, то тогда уж пойдет все навыворот. И мне нередко сдается: уж не бросил ли он ее? Слишком уж пустились мы вперед - и удержу нет! Впрочем, отчаиваться нечего. По истории-то видно, что бывали времена и тяжелее, а потом прояснилось небо. Господи, помилуй нас!"
Святитель Феофан не просто тревожится. Он напряженно работает, оставляя нам свое духовное наследие, в котором - центр, фокус и нашего прошлого, и нашего будущего. Он обращает свой провидческий взор в прошлое, чтобы дать нам будущее. "Таков закон правды Божией: тем врачевать от греха, чем кто увлекается... Нас увлекает просвещенная Европа! Да, там - впервые-восстановлены изгнанные было из мира мерзости языческие. И оттуда уже перешли они к нам и переходят. Дохнувши этим чадом адским, мы кружимся как помешанные, сами себя не помня. Но, братья, припомним двенадцатый год. Зачем приходили французы? За тем, чтобы отучить нас от французской жизни. Бог послал их истребить то зло, которое мы у них переняли дотоле. Мы и опомнились было немного, а теперь опять стали забываться. Тогда покаялась Россия, и Бог помиловал ее. Но вот, кажется, начал забываться тот урок. Если опомнимся, конечно, ничего не будет; а если не опомнимся, кто весть, может быть, опять пошлет на нас Господь учителей, чтоб привели нас в чувство и поставили на путь исправления. Таков закон правды Божией: тем врачевать от греха, чем кто увлекается к нему".
Слова, произнесенные святителем в 1862 г. недавно вспоминали на знаменитых феофановских чтениях - собраниях богословов, философов, историков, текстологов, архивистов, возвращающих нам наследие святителя Феофана Затворника. Сделать творения святого доступными широкому кругу читателей - значит не только отдать дань истории, считают в Издательском Совете Русской Православной Церкви. В трудах и проповедях святителя явно слышна нота предостережения. За окнами здания на Погодинской, где звучали провидческие слова, шумела и куда-то спешила многоликая Москва 2012 г.
* - la Brutus - "как животных", "как скот".
Ждем ваших писем: 125993, г. Москва, ул. Правды, д. 24, редакция "Российской газеты", или pisma-maria@mail.ru