Михаил Швыдкой: Кончаловский доказал, что важнее всего свобода таланта
Он экономит время и силы, необходимые не только для осуществления дерзких и масштабных замыслов, которыми он переполнен, но и для некоего уединения, позволяющего ему сосредоточиться на самом главном. Похоже, ему никогда не скучно с самим собой, хотя его внимательный и иронически чувственный глаз режиссера и писателя всегда нацелен на окружающий мир.
И накануне своего юбилея он может помчаться на Сахалин, чтобы открыть для себя в яви еще одно, известное ему до этого лишь по литературе, пространство русского бытия. Он написал о себе и своей жизни то, что хотел написать, - и про низменные истины, и про возвышающий обман. И уверен, что продолжит свое писательство. С той мерой откровенности, которую может позволить себе только в высшей степени умный человек, знающий, что слова способны не только открывать, но и скрывать суть вещей. Поэтому ему, изысканному европейцу и глубинно русскому человеку, легко назвать себя мракобесом и ватником.
Он с завидной органичностью наследует славянофильству и западничеству ХIХ столетия, прекрасно понимая, что оба эти, на первый взгляд, непримиримых течения русской мысли были пронизаны болью за настоящее и будущее России. Неразрывная связь прав и обязанностей, о которых он часто говорит, это не Византия только, это прежде всего - Рим.
Андрей Кончаловский прожил слишком длинную жизнь и повидал слишком много по-настоящему умных и талантливых людей (воздержусь от слова "гениальных", хотя среди них были и такие), чтобы тратить время на банальности, выдаваемые за современный интеллектуализм. Домой к Михалковым-Кончаловским на протяжении всего существования его "родового гнезда" приезжали С.С. Прокофьев, С.М. Эйзенштейн, С.Т. Коненков, И.Э. Грабарь и множество других выдающихся людей русской, советской и мировой культуры, о которых мы знаем только по их фильмам, книгам, картинам или музыкальным произведениям.
Во ВГИКе Кончаловский учился в мастерской Михаила Ильича Ромма, одного из самых образованных и глубоких режиссеров советского кинематографа. После выхода на экраны "Иванова детства", в котором он был соавтором сценария и сыграл роль солдата, они с Андреем Тарковским впервые беседовали с Жан-Полем Сартром, выдающимся французским философом и литератором. И таких встреч в жизни Кончаловского было немало. Так что ему есть с кем сравнивать сегодняшний интеллектуальный ландшафт.
У него не вымученное, а органическое образование. Прежде всего потому, что у него была одна из лучших "детских" в Советском Союзе. Благодаря маме, Наталье Петровне Кончаловской, дочери Петра Петровича Кончаловского и внучке Василия Ивановича Сурикова, Андрей Сергеевич в случае необходимости свободно переходит с русского на французский, английский или итальянский. От отца он унаследовал парадоксальный ум, умение ценить чужой талант и трезвый взгляд на окружающую реальность. От них обоих - погруженность в мир искусства, что не отменяло способности применяться к обстоятельствам советской и постсоветской жизни.
Андрей Кончаловский готовил себя к карьере концертирующего пианиста, но не окончил Московскую консерваторию, куда поступил в класс Льва Николаевича Оборина. Уверен, что он смог бы не потеряться в блестящем созвездии учеников своего мастера, среди которых - Владимир Ашкенази, Наум Штаркман, Михаил Воскресенский. Но ему мало исполнительства - творческим демиургом в середине ХХ века мог быть только режиссер. И прежде всего - режиссер кинематографа. И хотя по сей день Кончаловский так и не осуществил свою давнюю мечту - снять фильм о Сергее Рахманинове, он породнен с музыкой. Ибо что может быть выше нее? Только небеса. Его фильмы - это попытка разглядеть в хаосе бытия скрытую гармонию сфер, открыть ее даже непосвященным. Это придает его работам определенный эстетизм, который способен облагородить любую обыденную незатейливую жизнь, а не только бытие дворянских усадеб.
После "Аси Клячиной, которая любила, да не вышла замуж", снятой в 1967 году, Кончаловского обвиняли в презрении к простым русским людям, в брезгливом разглядывании их жизни как странного муравейника. Нечто подобное повторяли и спустя без малого полвека, обсуждая фильм "Белые ночи почтальона Алексея Тряпицына". Критики словно не замечали того, что режиссер вовсе не разглядывает эту жизнь, как дотошный ученый-энтомолог, но выкристаллизовывает из нее скрытые символы. Нечто божественно предопределенное, спрятанное за поверхностью социального существования. Вечное и устойчивое, если угодно. И когда в "Романсе о влюбленных" романтически горячечное повествование о несостоявшейся любви и военно-морской героике, написанное сценаристом Евгением Григорьевым свободным стихом, взрывающееся цветным разноцветьем, обрывается черно-белой прозой, до конца не дано понять, что же на самом деле определяет жизнь человеческую.
Сразу после выхода этого эстетически парадоксального фильма в 1974 году журнал "Театр", где я тогда служил, посвятил ему почти треть номера. Мы увидели в "Романсе о влюбленных" не только приметы новых художественных возможностей, но и глубинную связь с театральной традицией. Не думаю, что Кончаловский предпочитает сцену экрану. Но ему явно не хватает плоскости изображения. Он хочет, чтобы искусство целого рождалось не только в монтажной, но и на подмостках, во плоти и крови. Он монтировал "Рай" в нашем театре, когда ставил "Преступление и наказание", из монтажной выходя на сцену, в зрительный зал, и вновь возвращаясь к работе над одним из лучших своих фильмов. И в этом органическом перетекании из одного пространства искусства в другое не было ничего демонстративного, искусственного.
В юбилейных заметках вряд ли имеет смысл начинать спор о том, что необходимо для художественной культуры - свобода или талант. Тем более что Андрей Кончаловский доказал всем своим творчеством, что важнее всего свобода таланта.
К счастью, он по сей день сохранил свое азартное любопытствующее мальчишество, но с годами оно словно затаилось, ушло на второй план. Прежде всего потому, что пришло понимание жизни как боли. И хотя его новый фильм о Микеланджело, который он снимает в эти юбилейные для себя и для всех нас дни, называется "Грех", Андрей Сергеевич Кончаловский, похоже, выстрадал знание о том, что искусство - это не грех, а преодоление боли.
Из интервью Андрея Кончаловского "РГ" разных лет
Я с людьми общаюсь очень легко, и чем больше живу, тем мне люди все интересней. Нет и малейшей усталости от людей и жизни. Мне врезалась фраза одного индийского философа, что надо относиться к каждому встречному, как к своему учителю. А как замечательно ответил Толстой на вопрос журналиста о том, кто ваш любимый собеседник? "Тот, с кем я разговариваю в данный момент".
Я часто говорю своему сыну, что люди, которые читают книги, будут управлять теми, кто их не читает.
Жизнь - это боль, да. У дерева же все болит. Но все-таки жизнь - это больше желание. Жизнь - это дефицит. Изобилие - это смерть. Как только вы видите потухший взгляд и отсутствие всяких желаний, то все, жизнь закончена. Надо пестовать свои желания, пока они у тебя есть, и все будет. И творчество, и все остальное.
Как сказал выдающийся русский историк и философ XIX-XX столетия Михаил Гершензон, "все мы, образованные, знаем так много Божественной истины, что одной тысячной доли той, которую мы знаем, было бы достаточно, чтобы сделать каждого из нас святым. Но знать истину и жить по истине, как известно, разные вещи". И поскольку этика человечества не изменилась за последние три тысячи лет, мы видели не раз, когда высокие достижения одной цивилизации могли быть разрушены на протяжении всего лишь одного поколения. Эпоха высокоразвитых цивилизаций не раз сменялась эпохой варварства.