- Вы на дачу Чехова? Можно провожу?
Я обернулась. На крохотной гурзуфской улочке - никого, кроме меня и моря. На парапете заметила серую кошку. Глаза, как два медовых инжира, излучали добрый сладкий свет. Ну как же без них, подумала, ведь Гурзуф - город котов.
Впереди виднелась кованая калитка дачи. Кошка, обогнав меня, села прямо возле нее.
- Тихонько открывайте, Антон Павлович не любил резких звуков, - мурлыкнула она.
Вот это стало уже интересно.
- А за кошку платить надо? - пошутила я, покупая билет.
- За эту не надо. Она хозяйка улицы и дачи Чехова. Мы зовем ее Маруся. Проходите, пожалуйста, и чувствуйте себя как дома.
Говорить ни с кем не хотелось. Присоединяться к экскурсии тоже. А только молчать, дышать, впитывать. Думать о человеке, сбежавшем с ялтинской дачи от назойливости бесконечных гостей и купившем эту маленькую татарскую саклю. Чтобы в компании с морем распивать крепкий настой горного воздуха, мечтать и творить.
- Как же я вас понимаю, Антон Павлович! - еле слышно выдохнула я, осматривая сад.
Здесь почти все осталось без изменений. Вот эти кусты бамбука, постукивающие стволами-удочками на ветру, помнят его руки. И две эти пальмы. Когда на даче немноголюдно, можно сесть на камни и представить, как Чехов удил с них рыбу и наблюдал за дельфинами.
- Вы любите ловить рыбу? - снова сладко мурлыкнула Маруся. И я уже не удивилась, что она присела рядом. Здесь даже Бунин, гостивший у Чехова, встретил дивное:
"Крым, зима 1901 г. на даче Чехова.
Чайки как картонные, как яичная скорлупа, как поплавки, возле клонящейся лодки. Пена как шампанское.
Провалы в облаках - там какая-то дивная неземная страна. Скалы известково-серые, как птичий помет. Бакланы. Су-Ук-Су. Кучукой. Шум внизу, солнечное поле в море, собака пустынно лает. Море серо-лиловое, зеркальное, очень высоко поднимающееся. Крупа, находят облака".
Он уже болел. Но целительный Гурзуф дал отсрочку. В деревянном домишке под ровное дыхание моря Чехов пишет "Три сестры".
Ирина: Уехать в Москву. Продать дом, покончить все здесь и - в Москву...
Ольга: Да! Скорее в Москву.
А ему в Москву совсем не хотелось.
На столе с суконной отделкой воображение рисует чашку с травяным чаем и запотевшее - морская влажность! - пенсне. В домишке и сегодня не музейный, а домашний запах. Тихо скрипят половицы. Маленькая ковровая дорожка ведет к часам с маятником, на которых застыло время.
Но куда подевалась Маруся?
- Ну что вы, нет-нет, - мурлычет она с улицы в открытое окошко. - Я тут подожду. Я вечно что-нибудь хвостом задену. Переживаю потом страшно.
И растворилась в изумрудной зелени сада.
"Благородство Чехова - цветы, животные, благородство людских поступков", - перелистываю последнюю бунинскую страницу из прихваченной книжки. Конечно, поступки. Но почему цветы? Почему рядом с Чеховым благородными становились животные?
И даже хитрые гурзуфские кошки...