"Кабалу святош" в Воронеже поставили с французским шармом

Пьесу Булгакова об отношениях художника и власти перенес на сцену Камерного театра Михаил Бычков. Высокие парики, юбки на фижмах, "живая" барочная музыка - несмотря на эти приметы, спектакль рисует вовсе не эпоху Людовика XIV. История господина де Мольера легко ложится на сегодняшний день.

Премьера "Кабалы святош" состоялась на Платоновском фестивале. Спектакль стал одним из трех воронежских проектов, включенных в программу благодаря дополнительному финансированию. Два других - спектакль "Улитка на склоне" в театре драмы и оратория "Песни Гурре", исполненная при участии огромного фестивального оркестра.

Постановка по Стругацким предлагает увидеть "платоновский" след в советской антиутопии, музыка Шенберга дает своеобразный культурный контекст "платоновскому" времени. "Кабала святош" написана в 1929-м, почти одновременно с "Чевенгуром". И хотя Платонову не было суждено испытать на себе опасную приязнь тирана, знакомую Булгакову, драма - в каком-то смысле и о его писательской судьбе.

Для Камерного же, отмечающего в эти дни 25-летие, спектакль можно считать программным. Как и Пале-Рояль при Мольере, воронежский театр все годы ведет разговор с публикой о злобе дня, выводя на размышления о вечном. Настал момент увидеть, какой ценой. Прямые параллели с булгаковским сюжетом, думается, излишни. Их слишком легко провести.

"Кабала святош" получилась изящным высказыванием о природе искусства, где творец балансирует между высоким и низменным, и о восприятии этого искусства сильными мира сего. Теми, к кому художник зачастую обращен. Теми, кто может в одночасье как вознести его, так и низвергнуть.

Звучит патетично, но пафоса режиссер избегает. Спектакль сделан с иронией, доходящей до фарса, французской фривольностью и массой красивых деталей. Ведь театр Бычкова - театр эстета, а не манифестанта.

В черной коробке сцены - светящаяся неоновая рамка. В пространстве спектакля она разделяет подмостки и закулисье, мир вещей и мир идей, обыденную жизнь и внутреннюю рефлексию о ней. Чтобы высказаться о наболевшем, артисты мольеровской труппы здесь встают в рамку и поют французский шансон, раскрывая себя в словах Азнавура, Брассенса и Рембо. (Песни звучат на языке оригинала, при выходе со спектакля зрители могут взять программку с переводом.) Рамка передвигается, меняя угол зрения на происходящее.

Эффект театра в театре сценограф Николай Симонов умножает, обозначая место "четвертой стены" линейками лампочек. Одна горит вдоль рампы Камерного. Другая - отгораживает от придворных комедиантов короля-солнце, прикрывающего свой лучезарный лик золотой маской. Восседая на троне, Людовик XIV играет перед актерами свой спектакль… Его замысловатое одеяние похоже на магический кристалл. Оно горит в лучах этой рампы, как на костре. Столь же зловещий свет отбрасывают лампочки в эпизоде, когда архиепископ Парижа маркиз де Шаррон поочередно исповедует (читай: допрашивает) жен Мольера - Мадлену и Арманду Бежар, пугая их адским пламенем. Наконец, в гримерной самого драматурга тоже есть маленькая рампа, ведь он исполняет множество ролей, и еще неизвестно, которая из них главная…

- Булгаков - это не Чехов и не Островский. Мы боролись с драматургическими проблемами его пьюесы. Отсюда колеблющийся свет и тени, придуманные Иваном Виноградовым, - в них есть булгаковский дух. Отсюда песни, которые позволяют раскрыть актерский материал, - пояснил Михаил Бычков.

Каркас спектакля создают резкие контрасты: черные, белый и красный в оформлении, бурная экспрессия и гротеск в игре актеров. Но вся соль - в полутонах. Людовик, носящий под пышной мантией деловой костюм, у Андрея Мирошникова отнюдь не воплощение абсолютного бездушия, расчетливости и коварства. Король тут, пожалуй, даже глубже своего амплуа.

Он кое-что смыслит в искусстве (и даже, возможно, улыбается под маской, слушая бездарные вирши о своем величестве). Он уважает смекалку и дерзость: маркиз де Лессак, игравший с королем краплеными картами, наказан чисто символически и даже не лишен выигрыша. Он умеет сочувствовать - тому же Мольеру, у которого родные дети умирают, а приемный сын оказывается предателем. Он, в общем-то, не одобряет низость (по крайней мере, чужую). Козни Кабалы Священного писания, донос Муаррона - в игре против Мольера Людовик как будто даже наблюдатель, а не вершитель судеб. Но последнее слово все-таки за ним.

Такой образ властителя - интересное продолжение темы, начатой Бычковым в "Антигоне", где Креон (Камиль Тукаев), совершая бесчеловечный поступок, выглядит не чудовищем, а воплощением здравомыслия. Смиренным заложником однажды принятой на себя функции.

В "Кабале святош" тот же Тукаев играет Мольера. Весь в белом. Но - не ангел. Характер скверный (впрочем, отходчивый). Женолюб. Не то чтобы храбрец. Мольер в красных ботинках кланяется и изгибается, радуется похвалам не только за стоящие спектакли, но и за верноподданические стишки. Он живет по правилам - ради возможности выходить на сцену, ради своей труппы, которую эта сцена кормит… и ради "Тартюфа". В спектакле Камерного, как и в булгаковской пьесе, непонятно, чего стоит этот "Тартюф". О достоинствах Мольера-комедиографа здесь говорят разве что явные пороки тех, кого он обличает. Но дело-то не в мастерстве. "Это не имеет значения", как сказал Пастернак, по одной из версий их легендарного диалога со Сталиным.

А что имеет? Возможность отражать время. Задавать вопросы. Продолжать дело жизни. В сильнейшей по накалу сцене "Кабалы…" Мольер-Тукаев опускается перед королем на колени и ползет, будто парализованный ниже колен, смешно подтягивая за собой клоунские ботинки. "Что мне еще сделать, чтобы доказать, что я червь?" Непомерная цена за искусство - не всегда высокое, веселящее публику, рожденное не без греха. Но герой ее платит.

Прямая речь

Михаил Бычков, художественный руководитель Камерного театра (Воронеж):

- Чем дольше работаю, тем неслучайнее названия в репертуаре. "Дядя Ваня", "Антигона", "Бальзаминов"… Материал всегда связан с тем моментом, который проживаю я, мы, страна. Теперь жизнь дала повод вспомнить о пьесе 1930-х. Мы вдруг начинаем слышать об арестах, цензурах, доносах, противостоянии религиозных кругов и людей искусства, и это невольно выводит на Булгакова. Конечно, и его, и нас волновала не столько судьба великого французского драматурга, сколько наша собственная. Ничто не мешало Андрею Мирошникову сделать Людовика монстром. Но… там есть и роман с властью, и фаворитизм, и принесение художника в жертву. Речь не о реальных симпатиях, а о целесообразности. Для обеих сторон.

Для Мольера сближение с властью - это броня, необходимая, чтобы успеть главное. Там все ради "Тартюфа". И Булгаков знал, как это покровительство разрушает, как больно его лишаться. Как инструментом политического контроля и цензуры может стать то, что художники люди живые, состоящие не из прописных добродетелей. Творческий продукт рождается в кипении разных вещей, в том числе страстей. И Мольер с его красными ботинками тоже стоит в этой реке греха, слегка поджаренный тем костерком, которым пугает архиепископ Мадлену Бежар. Каждого из нас можно с помощью какого-то компромата поймать на крючок. Заставить замолчать.